Мигель де Унамуно: «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории

– Да, наш брат Рикардо ощущает себя витией, и его призвание – не более чем призвание к витийству. К витийству церковному, которое он полагает наиболее соответствующим складу своего таланта. Он мечтает вернуть времена Савонаролы, Монсабре, Лакордера… И – кто знает? – может, о большем. Это откровение, которое он, по его словам, имел, это «Идите и проповедуйте Благую Весть» влечет его не ради Благой Вести и даже не ради Евангелия, а ради самой проповеди…

– Отец Педро! Отец Педро! – воскликнул отец приор укоризненно.

– Ах, отец Луис! Знаете, я ведь в своем деле не новичок… Многие послушники прошли через мои руки… И меня всегда увлекали, может даже чрезмерно, такие вот психологические изыскания…

– Гм! Гм! Да ведь это отдает неким…

– Да, понимаю, отец приор; но, поверьте, я знаю кое-что о призвании. А призвание этого юноши – дай-то Бог, чтобы я не ошибался, – не к монашеству, а к проповедничеству. А может, к чему-то большему…

– Как, как? Отец наставник, о чем это вы? Что вы хотите этим сказать?

– Призвание… ну… к епископату!

– Вы так полагаете?

– Еще бы! В глубине души этот юноша до крайности самолюбив. Может быть, он содеял то… ну, с несчастной девушкой, которую обманул, – может быть, причиной тому был эгоизм. А испытав разочарование или что бы там ни было, он явился сюда, к нам, отчасти из романтизма, а отчасти – желая пококетничать…

– Пококетничать монашеской рясой! – воскликнул отец приор и расхохотался самым искренним образом, показывая красивые зубы. – Кокетничать рясой! Боже всемогущий! Ну вы и придумаете, отец Педро!

– Да, пококетничать положением монаха, сказал я, и не беру своих слов назад. Мы с вами, отец Луис, не кокетничаем, но в нынешние времена и для таких натур, как наш послушник брат Рикардо, монашество – некий вызов миру, некая романтическая исключительность. И потом, честолюбие…

– Честолюбие!

– Да, честолюбие! Есть положения, есть почести и слава, которых отсюда, из монастыря, можно достичь с большей вероятностью, чем откуда бы то ни было. И я полагаю, что этот юноша метит очень высоко… Оставим это. Он не первый, кого призвание к лицедейству, наложившееся на определенные разочарования и на глубокую набожность – я не отрицаю этого, да и как бы я мог это отрицать? – привели в монастырь. Вспомните, отец мой, брата Родриго, кармелита, который блистал как актер в аристократических домашних театрах, но, вместо того чтобы поступить на сцену, ушел в монастырь…

– Да и сейчас, уже вне монастыря, он проповедует новую веру, с повадками…

– Комедианта, всегда комедианта! И в этом нашем брате Рикардо тоже сидит комедиант. Только он надеется исполнить заглавную роль, увенчавшись митрой, или – кто знает? – может, мечты его простираются дальше…

– Что, что? Договаривайте, отец мой, договаривайте.

– Нет, нет, ничего! Мне кажется, это бы означало уже злословить.

– Мне уже давно так кажется.

– Но в конце-то концов, отец приор, я считаю своим долгом предоставить вам эти сведения. Юноша считает, что ряса ему очень идет. Я подозреваю даже, что он находит себя красивым и хотел бы блистать на кафедре в белом облачении.

– Какой же вы коварный, отец Педро!..

– Стреляный воробей, отец приор, стреляный воробей…

«Которому уже не сделаться епископом», – подумал про себя отец приор, сам уже давно распрощавшийся с подобными надеждами.

Ах, если бы этот разговор между отцом приором и отцом-наставником слышала несчастная Лидувина!

Но Лидувина, которая уже и не ждала своего Рикардо, когда тот принял постриг, – и она тоже, с сухими глазами и опустошенным сердцем, похоронила себя в монастыре. Сначала Лидувина хотела вступить в орден, занимающийся обучением девочек, чтобы исподволь внушать воспитанницам то отвращение и презрение к мужчинам – эгоистам и подлецам, – какое сама испытывала. Но разве не рискует она тем, что выдаст себя, выкажет истинные свои чувства? Разве месть не усугубит страданий, не подольет масла в огонь? Нет, лучше поступить в орден, ведущий молчаливую, созерцательную, отшельническую жизнь, полную покаяния и молитвы, – в монастырь, о двери которого разбиваются отголоски внешнего мира. Там она при жизни похоронит себя, ожидая смерти, Божьего суда и любви, которая насыщает.

Она уехала в глухой, далекий городок Тольвиедра, приютившийся в складке скалистого хребта, и заточила себя в четырех стенах старого монастыря, ранее принадлежавшего бенедиктинкам.