Франсуа Шатобриан - Атала

Вырыв могилу, мы опустили в нее бездыханную красавицу. Увы, не это глинистое ложе мечтал я приготовить для нее! Зажав в руке горсть земного праха, в гнетущем молчании я в последний раз неотрывно глядел на Атала. Потом начал укрывать землею смертного сна чело той, что прожила в этом мире восемнадцать весен; я видел, как постепенно исчезают черты моей сестры, как прелесть ее окутывает покрывало вечности, и только грудь еще белеет, окруженная черными комьями, точно белая лилия на темной глинистой почве. «Лопес! — вскричал я тогда. — Взгляни на твоего сына, который хоронит твою дочь!» И я возвел над Атала холмик из земли смертного сна.

Мы вернулись в пещеру, и я сказал отшельнику, что решил поселиться вблизи от него. Святой старец, насквозь видевший человеческое сердце, понял мой замысел, разгадал уловку моего горя. «Шактас, сын Уталисси, — сказал он, — когда Атала была жива, я сам предлагал вам остаться здесь, но теперь судьба твоя переменилась, ты обязан посвятить себя родному краю. Поверь, чадо мое, людская скорбь не вечна, рано или поздно она придет к концу, потому что и сердцу человека положен конец; в этом суть нашего ничтожества — мы не способны даже долго скорбеть. Вернись на берега Месшасебе, утешь свою мать, она оплакивает тебя дни и ночи напролет, ей нужна твоя поддержка. При первой возможности приобщись к вере Атала, помни, ты обещал ей стать добронравным человеком и христианином. За ее могилой буду смотреть я. Отправляйся в путь, сын мой. Господь, душа твоей сестры и сердце старого друга всегда будут с тобой».

Так напутствовал меня обитатель скалы, и слишком велико было мое почтение к нему, слишком глубока его мудрость, чтобы я осмелился ослушаться. На следующий день я распростился со своим благим хозяином, и он, крепко обняв меня, в последний раз одарил советами, благословениями и слезами. Я пошел на могилу Атала и с удивлением обнаружил, что на ней стоит небольшой крест; так над кораблем, потерпевшим крушение, все еще вздымается мачта. Значит, глухой ночью священник пришел помолиться над могилой; такой знак любви и веры не мог не вызвать у меня обильных слез. Мне хотелось раскопать могилу, еще раз увидеть мою милую, но удержал благоговейный страх. Я сел на свеженасыпанный холмик. Облокотившись о колено, подперев голову рукой; я погрузился в горькое раздумье. Впервые, Рене, я размышлял о тщете нашей жизни и о еще большей тщете наших замыслов. Нет, вероятно, на свете человека, которому не приходили бы в голову такие мысли. Нынче я всего лишь старый раб, убеленный инеем зимы, долголетием могу поспорить с вороном, и вот говорю тебе: при том, что столько дней и ночей обременяют мне плечи, при том, что обретен такой жизненный опыт, я ни разу не встретил человека, который не был бы обманут в своих надеждах на счастье, чье сердце не таило бы незримой раны. С виду невозмутимое, Оно подобно водоему саванны Алачуа: поверхность его прозрачна и спокойна, но загляни вглубь — ты увидишь крокодила, нашедшего там кров и пищу.

Встретив и проводив солнце в этом горестном месте, я на следующее утро при первом крике аиста простился со священной могилой. Я уходил от нее, надеясь, что она отметит начало пути, который приведет меня к добродетели. Трижды я громко воззвал к душе; Атала, трижды дух пустынного края ответствовал мне под аркой надгробного моста. Потом, обратившись лицом к востоку, я отвесил земной поклон и, когда выпрямился, то увидел вдали, на горной тропе, отшельника, бредущего к хижине какого-нибудь обездоленного. И я упал на колени и, обхватив руками могильный холмик, воскликнул: «Спи спокойно в этой чужой земле, убитая горем! В воздаяние за твою любовь, за разлуку с родиной, за смерть ты будешь всеми покинута, даже Шактасом!» Горько плача, расстался я с дочерью Лопеса, ушел из этих мест, оставив под аркой памятника, возведенного природой, другой памятник, еще более величавый: скромную могилу той, которая воплощала собою добродетель.

Такую историю поведал Шактас, сын Уталисси-натчеза, Рене-европейцу. Отцы пересказали ее детям, а я, воротившись из далеких моих странствий, только правдиво изложил услышанную от индейцев повесть. Из нее, на мой взгляд, можно почерпнуть сведения о нравах племен-охотников и племен-земледелов, о том, как распространялась христианская вера, эта первая законодательница в людском сообществе; об опасности религиозного пыла, когда он сочетается с невежеством, и о благах, даруемых светом знания, милосердия, истинно евангельского духа; о борьбе страстей и добродетелей в простых сердцах; и, наконец, о победе христианства над чувством самым неистовым и страхом самым пронзительным — над чувством любви и страхом смерти.