Шодерло Лакло - Опасные связи. Зима красоты

На рассвете Изабель встрепенулась и промолвила — таким ясным, хрустальным голосом, что он донесся к ним через два столетия:

— Любовь моя, любимый мой, поднимись, не то ты меня раздавишь!

Париж 12 октября 1983,

11 мая 1986, 10 августа 1986

Зарождение книги в моем сознании гораздо больше походит на ускоренную кристаллизацию, чем на медленное созревание сюжета. Да, в моем случае военные действия начинаются внезапно, и толчком к ним часто служит всплеск любопытства, желание позабавиться, а порой и приступ возмущения или ярости. Так и с финалом «Опасных связей», в котором судьба, уготованная Лакло маркизе де Мертей, не могла не вызвать у меня чувства протеста. Ее нравоучительное «падение» (во всех смыслах слова) — будто попытка в припадке лицемерного раскаяния стыдливо прикрыть лицо — довольно-таки грубо попирает восхищение, которое, как мне кажется, Лакло, несмотря на высказанное в начале осторожное предупреждение, испытывал к своей героине; в общем оно выглядит фальшивым заигрыванием с приличным обществом, проповедующим моральные принципы, идущие глубоко вразрез с его же нравами.

Де Мертей столь агрессивно подчиняет себе окружающих, что в отношении ее правомерно говорить о смене полярности — в паре с Вальмоном роль мужчины принадлежит именно ей. И роль соблазнителя — тоже ей. Созданная воображением мужчины, хотя, по всеобщему убеждению, у нее имелся прототип, она обворожила абсолютно всех, включая своего «отца», — вещь довольно редкая. В сравнении с ней все остальные женщины — или курицы и гусыни, или такие же потаскушки, только хуже вооруженные, или хитрюги, прикидывающиеся скромницами. Настигаемая в конце повествования чем-то вроде кары Божьей, де Мертей, привыкшая выступать с поистине королевским величием, терпит, как о том сообщается в десяти строках, полное фиаско — физическое (обезображенная оспой и окривевшая) и материальное (утратившая положение). Развязкой романа служит громкий скандал, в результате которого она проигрывает судебный процесс и теряет состояние, а значит и ключи вседозволенности; от нее отворачиваются все — даже те, кто вовлек ее в игру и вел себя намного подлее, но под прикрытием искусного камуфляжа.

Разумеется, физический крах служит лишь материальным подтверждением краха социального (он и хронологически происходит позже, являясь наглядным доказательством общественного отторжения). Вместе с ним происходит утрата последнего орудия власти — соблазнительной внешности, для полностью порабощенной женщины XVIII века — единственного надежного средства защиты своих интересов. Последнюю точку ставит поспешное бегство с прихваченными бриллиантами, составляющими немалую долю богатства, которое полагается вернуть законным наследникам. Она — воровка! Если бы ее поймали, ее ждали бы клеймо на плече и насильственная отправка в американские колонии. В качестве прислуги, готовой на ВСЕ и низведенной до НИЧТОЖЕСТВА.

О нет, это уж слишком. Нагромождение унижений, сопровождающее «последний выход» маркизы, и чрезмерность наказания превращают концовку романа в почти совершенный негатив типичной литературы того времени, даже в жанре похождений ловеласа непременно оканчивающейся хеппи-эндом: добродетельная девушка выходит замуж за искупившего свои грехи соблазнителя (чем не апофеоз черного юмора убежденных развратников, пекущихся о поддержании имиджа порядочных людей?). А здесь — позор, нищета и общественный остракизм. И осуждение негодяйки, посмевшей покуситься на внешние приличия.

Но для нас, женщин ХХ века, имеющих, буде на то наше желание, возможность освободиться от необходимости брака при помощи достойнейшего из способов, именуемого финансовой независимостью, — способа, отнюдь не доставшегося нам даром! — для нас это существо без прошлого (ибо в «Опасных связях» почти ничего не говорится о жизни маркизы до описываемых событий) и без будущего, заключенное между двумя безднами небытия, чтобы вырваться на несколько недель и черным светом осветить вокруг себя мир, для нас это ледяное, рассудочное даже в непристойности создание остается невероятно притягательным. Она вышагивает по реальности в ореоле абсолютной новизны: в первый и, похоже, в последний раз мужчина вложил в уста женщины мысль о том, что гораздо интереснее рассказывать о любви, анализировать ее детали, ОПИСЫВАТЬ ее, нежели ею заниматься. В крайнем случае любовь может быть сведена до единственного акта, в дальнейшем открывающего путь к бесконечному исследованию. Отсюда уже совсем недалеко до Сада, вынужденного за неимением лучшего изливать содержимое своих гениталий на бумагу.