Шодерло Лакло - Опасные связи. Зима красоты

Изабель, подстегиваемая любопытством, передавшимся ей от Шомона, не смевшего открыто посещать суровых буржуа, а также чем-то вроде тяги к развлечению, оживляемой воспоминаниями о днях, когда она дергала за ниточки в Париже, — Изабель приняла несколько присланных ей приглашений. Теперь, когда Минна умерла, между алчностью этих людей и остатками влияния Ван-Хаагена стояла лишь она — единственным и последним бастионом. Она старалась ради Колена — ради него пробиралась сквозь факелы и толпы слуг, выставляя напоказ свое решительное лицо. Она несла себя с высокомерной гордостью, свойственной женщинам с длинной шеей, что так и просится под ярмо. Она об этом знала и как будто нарочно провоцировала окружающих. Длинный белый стебель, служивший опорой маленькой, лишенной волос головке, открывал взору нежное горло, в котором медленно пульсировала кровь женщины, более не способной испытывать страх ни перед чем, — интересно, они это понимали? Чуть выше располагался рот, застывший в улыбке. Конечно, еще выше находились: единственный глаз и черная бархатная повязка на месте второго. Каждый мог с точностью сказать, что она скрывает, или — слабое утешение — легко об этом догадаться.

Ее упорно продолжали повсюду приглашать. Этот хрупкий бюст, навевающий сумрачные мысли, эта раздражающе тонкая шея, которую так и хочется… Ну ничего, вот придут французы, они с нее спесь-то посбивают!

Вечер за вечером она погружалась в водоворот наречий и слушала, как ЕСЛИ превращаются в КОГДА, выдавая тайные надежды собеседников. Впрочем, эти лишившиеся короля французы, эти республиканцы — проводники свободы, ей не страшны. Пруссия, другое дело.

В то же время со стороны арматоров и буржуа старой Гильдии, любезно «проинформированных» Эктором, Изабель чуяла опасность, исходившую от Франции. Разумеется, если все разговоры соответствуют действительности. Воровка в бегах, как утверждал Эктор, и лишившаяся состояния аристократка, если прислушаться к намекам, коими изобиловали выспренние речи Шомона. В любом случае по-настоящему Изабель угрожала только Франция, а Торговля продолжала ее приглашать, ждать ее визитов и с затаенным ликованием оказывать ей почести в надежде, что события примут наихудший оборот.

Как-то вечером она услышала у себя за спиной восклицание: батюшки, да это же милейшая маркиза де Мертей! Она обернулась. Ее взгляд столкнулся с взглядом старика с разноцветными глазами, в замешательстве замершего перед ней. У него были длинные руки с пергаментными пальцами и когда-то наверняка очень красивый рот. Благодаря сухости фигуры, затянутой в бледно-голубой фрак, знававший лучшие дни, ему удавалось сохранять некое подобие стати. Белые волосы перехвачены атласным бантом. Он держался очень прямо, сжимая в чуть подрагивающих руках длинную трость черного дерева.

Они посмотрели друг на друга. Рядом раздавался шум голосов, даже не шум, а какое-то стрекотанье, настороженное, как у насекомых. Толкотня вокруг немного улеглась. Изабель весело улыбнулась самой широкой из своих улыбок: счастлива снова видеть вас, господин шевалье, и проскользнула мимо.

На следующий день она записала в дневнике:

«12 октября 1794 года. Я сейчас же поняла, что любопытство возьмет над ним верх. Он и в самом деле явился. Протянул Хендрике плащ — черный и тяжелый, должно быть, кутался в него, спускаясь из Верхнего города вдоль Моргенштраат. На улице холодно и сыро, как всегда бывает осенью, едва минуют теплые сентябрьские дни. Хендрике пригласила его в малую гостиную, которой мы не пользуемся, потому что ее окна выходят на сухой док, а я терпеть не могу запаха гудрона. Она зажгла огонь: через минутку вам станет лучше, а я пока пойду принесу бульону.

И бегом взлетела по лестнице. Какой-то шевалье, шептала она, теребя манжеты рукавов, странный такой господин, и глаза какие чудные, я таких отродясь не видала. Не противные, нет, просто … Сказал, шевалье … Как-то на «А», что ли, я толком не расслышала.

Вот так-то! Обаяние старого повесы еще действует! Сколько лет ему может сейчас быть? Она спустилась очень скоро; я слышала, как она торопит Элизу, давай-ка, раздуй угли, да поживее, а то вода никак не согреется. Ей казалось, что он зябнет, и она спешила принести ему выпить чего-нибудь горячего.

Вскоре шум и суматоха улеглись, и я увидела, как она идет из кухни с подносом в руках. Фартук она сняла, а на грудь нацепила коралловую брошь. Кстати сказать, извлекла из буфета наш утрехтский фарфор. Ах, какие почести, господин Джакомо Казанова!