грубую ошибку, до сих пор подобная уловка себя оправдывала, и благодаря ей мне удавалось разложить на фрагменты любое из так называемых
совершенных произведений искусства. Совершенство не только кажется нам уничижающим нас, оно нас действительно уничижает; все картины, которые висят на стенах этого музея и именуются шедеврами, уничижают нас. Однако, по-моему, истинно совершенного, целого и законченного не существует вообще, поэтому каждый раз, когда мне удается разложить на фрагменты какой-либо из висящих здесь шедевров за счет того, что благодаря долгому поиску я нахожу в нем грубую ошибку, явную причину творческой неудачи художника, мне кажется, что я продвинулся на шаг вперед. До сих пор в каждой здешней картине, в каждом так называемом шедевре мне удавалось найти грубую ошибку и явную причину творческой неудачи. Более тридцати лет я вполне удачно пользовался моим, как вам может показаться, коварным методом. И это меня успокаивает. Пожалуй, я даже счастлив. Лишь снова и снова убеждаясь, что целого, законченного и совершенного не существует, чувствуешь возможность жить дальше. Существование целого, законченного и совершенного сделало бы нашу жизнь невыносимой. Но достаточно съездить в Рим, чтобы убедиться, что собор Святого Петра совершенно бездарен и алтарь Бернини тоже. Достаточно увидеть папу лицом к лицу, чтобы
воочию удостовериться, что он такой же смешной и беспомощный человек, как и прочие люди, только тогда можно все это снести. Достаточно вслушаться в Баха, чтобы услышать, как он терпит фиаско, или вслушаться в Бетховена, чтобы услышать, как он терпит фиаско, или вслушаться в Моцарта, чтобы услышать, как он терпит фиаско. Можно проделать подобную операцию и с так называемыми великими философами, не исключая даже наших самых любимых
художников мысли. Ведь Паскаля мы любим вовсе не за его совершенство, а скорее, за беспомощность; Монтеня мы также любим за поиск, беспомощность и безысходность; за ту же беспомощность мы любим и Вольтера. На самом деле мы любим философию и вообще все гуманитарные науки только за то, что они абсолютно беспомощны. Мы любим по-настоящему лишь те книги, которые не кажутся чем-то законченным и целостным, а являют собою, скорее, беспомощность и хаос. Вот так во всем, сказал Регер, мы привязываемся к человеку тем сильнее, чем он беспомощней, хаотичней и несовершенней. Эль Греко, допустим, всем хорош, однако он совершенно не умел писать руки. Или возьмем Веронезе — он не мог написать живого лица. Что же касается фуги, которую я объяснял вам сегодня, сказал он мне вчера, то ни один из композиторов, даже самых великих, не сумел создать совершенную фугу; исключением не стал сам Бах, отличавшийся необычайным спокойствием и композиционной ясностью. Не существует совершенных картин, не существует совершенных книг, не существует совершенного музыкального произведения, сказал Регер, такова правда, которая позволяет мне, всегда склонному к отчаянию, и дальше полагаться на собственную голову. Ведь голова должна работать, искать ошибки, находить промахи. Человеческая голова может только тогда считаться подлинно человеческой головой, когда она ищет человеческие ошибки. Человеческая голова не может считаться подлинно человеческой головой, если она не ищет человеческих ошибок, сказал Регер. Хорошая голова ищет ошибки, превосходная голова находит их, а гениальная голова, обнаружив ошибку, использует все средства, чтобы привлечь к ней внимание других людей. В этом смысле, сказал Регер, справедливо изречение, которое всуе часто повторяется на разные лады:
ищите, да обрящете! Если в этом музее приняться за поиски ошибок в так называемых шедеврах, то они обязательно найдутся, сказал Регер. Берусь доказать, что ни одна из здешних картин не свободна от ошибок. Вам подобная мысль может показаться смешной или ужасной, мне же она доставляет удовлетворение. Тут кроется, пожалуй, одна из причин того, почему я вот уже больше тридцати лет прихожу именно сюда, в
Художественно-исторический музей, а не в соседний
Естественно-исторический. Регер продолжал сидеть на скамье, не снимая черной шляпы, абсолютно неподвижный, а мне вдруг стало ясно, что он уже давно вглядывается не в
Седобородого старика , не в полотно Тинторетто, а во что-то такое, что находится за стенами музея; я видел перед собою Регера, который рассматривает
Седобородого старика, но одновременно видел внутренним взором и того Регера, который объяснял мне вчера искусство фуги. Он часто обращался в беседах со мной к этой теме, поэтому вчера у меня не было особой охоты слушать его; впрочем, я следил за ходом его рассуждений и даже находил вполне интересными, например, соображения о Шумане и его фугах, однако мыслями я был далеко отсюда. Вот и сейчас я видел Регера на скамье перед
Читать дальше
