мертвая точка им уже преодолена, тем не менее он до конца дней будет страдать от того, что жена оставила его одного. Снова и снова Регер сокрушается о том, что всю жизнь ошибался, полагая, будто жена переживет его, а
он умрет раньше нее, поэтому ее смерть и оказалась для него столь внезапной; еще за несколько дней до ее кончины Регер был твердо уверен, что жена проживет дольше, чем он, — ведь это
она всегда была здоровой, а
я больным, так у нас считалось, говорит он. Вряд ли кто-либо еще мог бы похвалиться столь отменным здоровьем, как моя жена,
она всю жизнь была здоровой, на мне же лежала печать смертельного недуга. Она была здоровой, за ней было будущее, я же всегда болел, моим уделом оставалось прошлое. Регер никогда не представлял себе, что останется вдовцом, один как перст, ему даже мысль такая в голову не приходила. Если ж она все-таки умрет раньше, думал он, я сразу же последую за ней, немедленно. Теперь же ему приходится справляться как с ошибочным мнением, будто он умрет раньше, так и с тем фактом, что не сумел покончить жизнь самоубийством, не ушел следом за женой, хотя и собирался сделать это. Она означала для меня все на свете, сказал он, поэтому, дорогой Атцбахер, я не мог представить себе жизни без нее. Из-за человечески понятной, но недостойной человека слабости, из-за собственной трусости я не последовал за ней немедленно, сказал он, не покончил с собой сразу же после ее смерти, наоборот, теперь я, пожалуй, даже окреп (именно так выразился он вчера), в последнее время я набрал сил и чувствую себя лучше, чем когда бы то ни было. Теперь я, пожалуй, сильнее привязан к жизни, нежели раньше; хотите верьте, хотите нет, сказал он вчера, но я начал прямо-таки цепляться за жизнь. Сам не могу понять этого, но сейчас живу с большей интенсивностью, чем до смерти жены. Правда, мне понадобился целый год, чтобы свыкнуться с мыслью о продолжении жизни, зато теперь я этого желания ничуть не стесняюсь. Однако меня тяготит то, что умер столь отзывчивый и восприимчивый человек, как моя жена; она унесла
громадные знания, заимствованные у меня, она взяла их с собой, и это ужасно, хотя ужаснее всего, конечно, сам факт ее смерти. Учтите также
внезапность этой смерти, абсолютную невозможность предвидеть столь скоропостижный конец, мне ни на миг не приходила мысль о смерти моей жены, словно ей предстояла жизнь вечная, сказал он, я глядел на нее, но не думал о ее кончине, будто она бессмертна и со всеми
заимствованными у меня знаниями пребудет вечно. Да, такой человек кажется вечным, но это страшное заблуждение. Знать бы, что она покинет меня, я бы действовал совсем иначе, но я не знал этого, а потому поступал глупо, будто ей подарили бессмертие; она же, как и все мы, была невечной. Когда любишь кого-то такой безмерной любовью, какой я любил мою жену, то поневоле уверуешь, что человек этот бессмертен и будет жить вечно, сказал он. Прежде, садясь на скамью в зале Бордоне, Регер непременно снимал шляпу, сегодня же она до сих пор оставалась на его голове, и это обстоятельство наряду с приглашением прийти в музей сегодня, второй день подряд, вызывали мое беспокойство, особенно приглашение, которое было, по моим представлениям, до крайности необычным, впрочем, не менее необычным было, пожалуй, то, что Регер не снял шляпу, сев на скамью в зале Бордоне, не говоря уж о ряде прочих странностей, которые я подметил. Иррзиглер, заглянув в зал, подошел к Регеру, шепнул ему что-то на ухо и снова вышел из зала. Сообщение Иррзиглера не произвело на Регера никакого впечатления, по крайней мере внешне; он продолжал себе сидеть на скамье, как сидел. И все же мне сделалось любопытно: что, собственно, Иррзиглер мог сообщить Регеру? Однако я не стал гадать, о чем Иррзиглер сообщил Регеру, чтобы не отвлекаться от наблюдения; я опять внимательно вгляделся в Регера и тут же услышал про себя его вчерашние слова, обращенные ко мне: в Художественно-исторический музей народ ходит потому, что так принято, и только поэтому люди приезжают сюда даже из Испании и Португалии, для посещения венского Художественно-исторического музея, хотя это смешно, ибо его не сравнишь ни с Прадо, ни с лиссабонским музеем, тут даже спорить не о чем. Например, в Художественно-историческом музее нет ни одного полотна Гойи или хотя бы Эль Греко. Я смотрел на Регера, наблюдая за ним, а сам слышал внутренним слухом его вчерашние слова:
в Художественно-историческом музее нет ни одного полотна Гойи или хотя бы Эль Греко.Читать дальше
