Иосиф Опатошу - В польских лесах

— Поди сюда! — подозвал ребе резника. — Видишь этих черных ворон, видишь, как они дерутся за кишки, стараются попасть друг другу клювом в глаз? Видишь?

— Вижу.

— Знаешь, кто это?

Со страху резник начал пятиться назад и молчал.

— Это проклятые души резников, слышишь? Проклятые души!

Резник вышел ни жив ни мертв.

Ребе остался сидеть с опущенной головой, говоря сам себе:

— Он слеп? Нужно запретить ему быть резником? Не я, не я…

У дверей стояли женщина с мальчиком.

— Чего вы хотите?

— Святой ребе, — расплакалась беспомощно мать и выдвинула вперед бледного, худого ребенка, одетого в белый полотняный костюм, — из восьми он у меня один остался, одно-единственное дитя, и вот теперь он начинает худеть, как и те, покойные. Пришла я, грешная женщина, которая недостойна даже порог святого ребе переступить, чтоб ты его благословил…

— Чего они хотят от меня? — повернул ребе голову к окну. — Они скоро меня Богом сделают! Я не благословляю! Не знаю даже, как благословлять! Слышали? И нельзя им это из головы выбить! Ослы!

— Святой ребе, — снова зарыдала еврейка, — святой ребе, не гоните меня! Прикажите, я раздам все мое состояние, лишь бы…

Из другой комнаты вышел реб Иче, начал успокаивать женщину, благословляя больного мальчика, осторожно вывел обоих на крыльцо, тихо утешая:

— Молите Бога, Он вам поможет! Хотите давать милостыню? Хорошо, хорошо! Благодеянием спасетесь!

Ребе, рассерженный, долго заставил стоять у входа пожилого еврея-рабочего в сапогах из цельной кожи; наконец он посмотрел на него с полным безразличием, точно того и не было в комнате, еще помолчал, потом сердито проговорил:

— Что, опять?

Еврей подошел ближе, уставился на него голубыми детскими глазами и заговорил негромко, осторожно, будто произнесение каждого слова было трудным делом, к которому он не привык и, по-видимому, долго готовился:

— Уже две недели, как я в дороге, святой ребе!

— Откуда ты пришел? — смягчился ребе.

— Из Чеханова, святой ребе!

— Есть же и там ребе! Реб Авремл уже не годится?

— Реб Авремл, чтоб он был здоров, запретил…

— Так ты хочешь, чтоб я разрешил?

Еврей не ответил и виновато опустил глаза.

— Ну, послушаем!

— Уж тридцать лет, как я снабжаю весь Чеханов водой!

— Ты водонос?

— Да, святой ребе! Теперь мне представляется случай жениться…

— Ты вдовец?

— Я еще холост, святой ребе! Но город не дает мне жениться и говорит: да не встанет незаконнорожденный среди благословенного Богом народа.

— Ты знал своих родителей?

— Нет, святой ребе!

— И тебе представляется случай жениться?

— Да, святой ребе… Вдова с двумя сотнями злотых…

— А ты что скажешь? — повернулся ребе к реб Иче, который до тех пор стоял молча и слушал. — Должен этот еврей жениться?

— Было бы хорошо, — негромко отозвался реб Иче, — чтобы он переехал в другой город, где его не знают. Чтобы не бросался людям в глаза.

— Поезжай домой и женись! — громко провозгласил ребе, обращаясь к водоносу. — Скажи реб Авремлу Чехановскому, что я, Менделе из Коцка, разрешаю.

Реб Иче, сжимавший губами свою черную бородку, выпустил ее и, когда водонос вышел из комнаты, сказал, ни к кому не обращаясь:

— По этому поводу сказано в Коелес [50] Книга Екклесиаста. «И вернусь я и увижу обделенных» — рабби Даниэль Хаята говорит, что имеются в виду незаконнорожденные. «И вот слеза обделенных». Так если его отец был грешником, то чем, спрашивается, виноват бедный водонос? И сказано: «Из рук обделивших их заберу силу». И если члены Синедриона силой Торы, которую они взяли себе сами, отделили незаконнорожденных, изгнали их из сообщества Израилева и некому их утешить, то Бог провозглашает: «Я их буду утешать!» Если члены Синедриона отвергли их, то у Меня в Грядущем мире они будут сиять, как золотые семисвечники.

— Чье это учение? — приложил ребе руку к уху, чтобы лучше слышать.

— Рабби Даниэля Хаяты.

— И что? — пожал плечами ребе. — У них всегда наготове какой-нибудь текст… Как может человек верить в собственные слова? Если б ко мне пришел новообращенный и попросил, чтобы я изложил ему все содержание Торы в пять минут, я бы его тоже прогнал! Мне даже и на ум не могло бы прийти сказать ему: «Люби ближнего, как самого себя». В этом ведь вся сущность иудаизма. Но этого же никогда не будет! Люби ближнего, как самого себя. Это, может быть, наивысшая ступень, высший покой, суббота суббот, только избранные могут это постигнуть, а простой смертный, который всегда в тревоге, который умирает каждый день, каждый час, ему ли до такой любви?! — Ребе вдруг замолк и, усталый, махнул рукой: — Напрасные слова! Если бы иудаизм действительно сводился к изречению «Люби ближнего, как самого себя», от нас бы уже давно и следа не осталось. Знаешь почему? Потому что человек по своей природе не знает любви к ближнему! Что я говорю? Даже милосердия — и этого нет в душе человека. Ближний должен быть без ноги или без руки или сдыхать с голоду, чтобы вызвать в нас чувство милосердия. Вокруг тысячи людей, у которых есть и руки, и ноги, но они безгранично страдают, в тысячу раз больше, чем те, у которых нет рук! Они жаждут капли милосердия, тают на наших глазах, а мы проходим мимо, довольные, равнодушные. Так разве может идти речь о том, чтобы любить ближнего, как себя? Счастье, я тебе говорю, что в каждом из нас еще осталась искра учения дома Шамая, судившего не по мере милосердия, а по мере справедливости.