Иосиф Опатошу - В польских лесах

У открытого окна стояла дочь шинкаря и болтала с двумя девушками. Одна из девушек показала пальцем на Мордхе:

— Красивый парень! Надо бы завести с ним разговор!

— Он, по-видимому, не из бедных, — прибавила дочь шинкаря.

Мордхе улыбнулся и стукнул вилкой о тарелку. Девушка подошла к столику.

— Сколько мы вам должны? — спросил Мордхе.

— Вы взяли половину утки, графинчик вина. Еще что-нибудь принести? — Девушка смотрела ему прямо в глаза так, что Мордхе даже смутился.

— Ну, булочку!

— Пять злотых, — скорчила недовольную гримаску девушка.

К окну подошел еврей с корзинкой гороха. Одна из девушек, стоявших во дворе, купила на грош гороху и крикнула:

— Темра, лови!

Прежде чем дочь шинкаря успела повернуться, несколько горошинок полетело Мордхе в лицо. Девушки расхохотались и спрятались.

Из соседней комнаты, шатаясь, вышел пожилой поляк и загородил дочери шинкаря дорогу:

— Панна Рохл, я должен тебя поцеловать!

— Я пану глаза выцарапаю!

— Не хочешь? — выпучил старик глаза и обнял ее. — Для тебя это должно быть честью: ясновельможный Карпинский хочет поцеловать дочь шинкаря!

Мордхе выступил вперед:

— Если человек пьян, он должен лечь спать!

— Как ты смеешь? Эй, Стах!

Из соседней комнаты появился молодой поляк.

— Застрели его, Стах! Застрели этого пархатого жида! Он оскорбил твоего отца, старинный польский герб Карпинских! Застрели его, Стах, как собаку! Я дам тебе денег, чтобы ты удрал потом в Америку! Застрели его!

Шинкарь бегал тут же, просил молодого поляка увести отца, целовал ему руку и ругал Мордхе.

Мордхе, рассердившись, оттолкнул шинкаря так, что тот отлетел к стенке. Надеясь сцепиться с молодым иноверцем, Мордхе несколько раз громко повторил:

— Отца-пьяницу нужно держать дома!

— Но пане, пане! — умоляюще просил полупьяный сын окружающих, потом взял отца под руку.

— Пристрели его, гада, пристрели! — не переставая кричал старик и рвался из рук Стаха. — Если б не распутница Эстерка, Аман уничтожил бы всех евреев… Тогда Абрамек не имел бы здесь шинка и евреи не оскорбляли бы польский герб Карпинских… Если б не распутница Эстерка…

Оскорбленный, Мордхе вышел из шинка; он не мог примириться с мыслью, что, когда враг наступает на слабого, тот должен склонить голову, смиренно признать поражение и даже быть благодарным. Он роптал на Бога, не понимая, где справедливость. Если справедливостью называется то, что сейчас произошло, он ее знать не хочет. Мордхе не соображал, куда идет, чувствовал, что Шмуэл расставил ему сети, которые, помимо его воли, опутывают его с ног до головы. Но если он досадовал, то только на самого себя: зачем так легко поддался, зачем даже не пробовал обороняться…

Он видел, что люди, как правило, знают, чего хотят, чувствуют почву под ногами, полны самоуважения, добиваются того, за что берутся. Только он один вечно не уверен в себе и соглашается почти с каждым. Не хватает у него смелости быть твердым, довольным собою, у него постоянно такое чувство, будто он висит в воздухе и вяло машет конечностями. Однако при всем том он ни с кем не хотел бы поменяться. Каких бы успехов ни достиг Шмуэл или кто-нибудь другой в этом же роде — у него способностей не больше, чем у одного из тех купчиков, маклеров или спекулянтов, которые окружают его, Мордхе, отца.

Реб Йосл Штрал кончил писать и тщательно перечитал исписанный древнееврейскими мелкими буквами лист бумаги: буквы были круглы, строчки выгнуты, как полумесяц. Он читал строку за строкой, прибавляя кое-где то кружочек, то палочку, уверенный, что его перевод не хуже оригинала. Он переводил «Фауста». Много лет работая над великим творением Гете, он не закончил еще даже первую часть. Перед ним лежало веймарское издание, переплетенное в мягкую кожу. Плотные бумажные страницы, украшенные коронами и витиеватыми заглавными буквами, усеяли табачные пятна. Он положил перед собой чистый лист бумаги, проставил красными чернилами цифру 307 и начал читать оригинал. И когда он дошел до места, где Мефистофель обращается к женщинам:

он решил не переводить этот текст на древнееврейский, поскольку в новейших изданиях, даже в немецких, его пропускали. Он несколько раз прочитал четыре строчки, улыбнулся, положил свою серебряную табакерку на книгу и глубже уселся в кресло.