Кнут Гамсун - По ту сторону океана

Тамъ и сямъ, въ мѣстахъ, защищенныхъ отъ вѣтра, сидѣли блѣдные люди, которыхъ, повидимому, уже сильно тошнило; нѣсколько несчастныхъ, въ самыхъ отчаянныхъ и безнадежныхъ позахъ, почти совсѣмъ свѣсились за бортъ. Дулъ встрѣчный вѣтеръ, и море становилось все бурливѣе.

Господинъ Нике вернулся сильно раздраженный и сталъ распространяться о злосчастной селедочной головкѣ. Можно ли совмѣстить подобное явленіе съ новѣйшими требованіями гигіены?

Одинъ изъ уже страдающихъ спутниковъ, которому, повидимому, стоило немало труда держаться на ногахъ, не могъ все же не посмѣяться надъ раздраженнымъ семинаристомъ. Онъ даже взялъ на себя трудъ пролить нѣкоторый свѣтъ на это темное и подозрительыое дѣло.

— Эта селедочная головка — просто ловкая шутка одного изъ вашихъ товарищей, — сказалъ онъ. — Она не попала къ вамъ изъ кофейника, подумайте сами, вѣдь она бы не прошла черезъ его узкій носикъ.

Нике въ раздумьи опустилъ голову.

— То, что вы говорите, очень вѣроятно, я объ этомъ самъ уже думалъ. Носикъ кофейника, дѣйсвительно, очепь узокъ, и я не за тѣмъ ходилъ къ капитану, чтобы жаловаться — нѣтъ, это было бы ужъ слишкомъ глупо!

И господинъ Нике искренно говорилъ то, что думалъ. Право, это была уже слишкомъ скверная шутка. Въ концѣ концовъ, онъ сталъ высказывать опасеніе, какъ бы съ нимъ не произошелъ «тотъ извѣстный случай», который обыкновенно бываетъ съ нимъ послѣ того, какъ онъ съѣстъ какую-нибудь гадость.

А море становилось все неспокойнѣе, и морская болѣзнь свирѣпствовала все сильнѣе. Эмигранты одинъ за другимъ становились ея жертвами, а внизу, въ каютахъ перваго и второго класса, служащіе не знали, какъ и справиться съ уборкой и чисткой. Какъ немилосердно валила съ ногъ эта болѣзнь даже самыхъ здоровыхъ людей! Я часто бывалъ на морѣ и все же не выдержалъ и въ теченіе цѣлыхъ сорока восьми часовъ былъ ни живъ, ни мертвъ; я скорѣе даже склоненъ думать, что былъ мертвъ. До шотландскихъ береговъ я еще кое-какъ держался, но затѣмъ свалился. Однажды, когда мои страданія достигли высшей точки, и я безпомощно лежалъ въ какомъ-то углу верхней палубы рядомъ съ нѣсколькими товарищами по несчастью, сосѣдъ мой по койкѣ слѣва, житель городка Хаугезунда, этотъ толстый, неуклюжій человѣкъ, который ухитрялся спотыкаться о свои собственные сапоги, прошелъ мимо меня и наступилъ, безъ малѣйшей на то надобности, на мою ногу. И я не былъ въ состояніи приподняться и воздать ему по заслугамъ, и онъ избѣгъ такимъ образомъ должнаго наказанія. Но въ общемъ, этотъ хаугезундецъ былъ очень услужливымъ человѣкомъ. Онъ таскалъ для меня желтые коренья изъ кладовой повара, когда я страдалъ отъ морской болѣзни; онъ принялъ сторону господина Нике, когда въ одинъ прекрасный день тотъ сцѣпился съ методистскимъ проповѣдникомъ по поводу чудесъ, а затѣмъ близъ Нью-Фаундлендской мели, когда я лишился всѣхъ моихъ записей и бумагъ, онъ прямо-таки объявилъ, что чувствуетъ это несчастье такъ же сильно, какъ если бъ оно было его личнымъ, и въ искренности его словъ я не могу сомнѣваться.

Мой юный спутникъ, господинъ Нике и оба ремесленника сидѣли внизу и развлекались, распивая бутылку рома. Молодого купца какъ разъ въ это время аттаковала черная «Венера», совсѣмъ юная мексиканка; проводивъ друга своего сердца, шкипера изъ Зандефіорда, на его пароходѣ обратно въ Норвегію, она возвращалась теперь на свою родину. Подобно рѣдкостному чужеземному звѣрьку, ходила она по палубѣ, ласковая и очень чувствительная къ малѣйшему вниманію, распѣвала испанскія пѣсни и курила папироски, какъ мужчина. Купецъ заглядывалъ отъ времени до времени ей въ глаза, называлъ ее съ нѣжной интонаціей своимъ маленькимъ чудовищемъ, своей маленькой черной звѣрушкой — все слова, которыхъ она не понимала. Какъ-то разъ она затѣяла ссору съ одной изъ четырехъ особъ въ эксцентричныхъ туалетахъ à la Карлъ-Іоганнъ. Маленькое, живое, полное огня созданьице накинулось на свою противницу и разразилось потокомъ англійскихъ бравныхъ словъ и насмѣшливыхъ прозвищъ, которыя, подобно солнцу ея родины, жгли и горѣли яркими кровавыми красками, — словъ, которыя были до того откровенными, что нѣтъ никакой возможности ихъ передать.

Пѣніе или, вѣрнѣе, что-то среднее между пѣніемъ и обыкновенной рѣчью раздалось позади меня. Это былъ господинъ Нике; онъ что-то лепеталъ. Онъ былъ пьянъ, — ромъ, повидимому, подѣйствовалъ на его голову. Съ безсмысленнымъ и счастливымъ смѣхомъ онъ говорилъ о томъ, что ничего не можетъ быть пріятнѣе, какъ прогуливаться при лунномъ свѣтѣ, да, «итти» при лунномъ свѣтѣ. И въ то же время онъ опустился на первое попавшееся мѣсто и продолжалъ лепетать.