Генри Джеймс: Послы

Лишь за полночь – после того как Стрезер провел в номере Уэймарша не менее часа – тот решил, что, пожалуй, пора предаться неверному сну. Ужин и последовавшая за ним прогулка при луне – прогулка, которая в мечтах рисовалась Стрезеру романтической, а получилась весьма прозаичной из-за отсутствия теплых пальто – несколько нарушили его, Уэймарша, планы и полуночная беседа понадобилась ему единственно потому, что – после того как они освободились, по его выражению, от светской знакомой – ему не хотелось идти в курительную комнату и еще меньше – ложиться спать. Он любил повторять, что знает себя, и теперь произнес эти слова в подтверждение того, что спать ему еще не хочется. Он и впрямь превосходно знал себя и знал, что будет всю ночь ворочаться с боку на бок, если не доведет себя до состояния необходимой усталости. А для достижения этой цели ему нужно было присутствие Стрезера – то есть нужно было вовлечь его в обстоятельный разговор. Стрезера же вид приятеля, сидевшего в подтяжках на краю кровати, наводил на мысль о малой епитимье. Вытянув длинные ноги и скруглив широкую спину, Уэймарш почти непрестанно поочередно гладил то локти, то бороду. Поза эта показалась его гостю необычайно и почти нарочито неудобной. Впрочем, разве не такое же впечатление Стрезер вынес при первом взгляде на Уэймарша, когда в смущении топтался на пороге гостиницы. От Уэймарша исходило недовольство, оно было заразительным, а равно неоправданным и необоснованным, и Стрезер тотчас почувствовал, что, если он – или, может, сам Уэймарш – не научится с этим справляться, его собственная уже оправдавшая себя готовность к благожелательному настрою чувств окажется под угрозой. Еще когда они впервые вошли в эту приглянувшуюся Стрезеру комнату, Уэймарш, молча ее обозрев, испустил вздох, который его спутник отнес если не на счет закоренелой привычки все бранить, то, по крайней мере, на счет неумения чему бы то ни было радоваться, и сразу обрел ключ ко многому, что впоследствии наблюдал. Уже тогда ему стало ясно, что для Уэймарша «Европа» – все еще книга за семью печатями, что он не нашел с нею общего языка и практически оставил на это надежду.

И действительно, нахохленный, с глазами, в которых отражался газовый свет, Уэймарш словно утверждался в этом своем неприятии; сама его поза и невидящий взгляд говорили о тщетности попыток что-либо здесь изменить. Его крупная голова и крупное желтовато-бледное морщинистое лицо – недюжинное, даже значительное, особенно в верхней части, которую украшали высокий министерский лоб, копна волос и темные, словно покрытые копотью глаза напоминали – даже поколению, чей уровень оказался намного ниже – знакомые по литографиям и бюстам величественные образы национальных титанов начала века. [3]Уэймарш принадлежал к особому типу – недаром Стрезер уже в начале их знакомства отметил в нем проблески силы и возможностей – типу государственного деятеля из кулуаров Конгресса былых времен. А нижняя половина его лица, вяловатая и несколько скошенная, наносила ущерб этому сходству, и Уэймарш, если верить молве, специально отрастил бороду, которая, с точки зрения непосвященных, портила его наружность. Он тряс своей гривой, он впивался своими необыкновенными глазами – очков Уэймарш не носил – во всех, кто приходил его слушать или глазеть на него, усвоив манеру, частично отталкивающую, частично притягательную, смотреть на каждого, кто бы к нему ни приближался, – будь то конгрессмен или простой смертный – жестким взглядом, и встречал любого так, словно тот постучался к нему в дверь, а он предложил войти. Встретившись с приятелем после долгого перерыва, Стрезер всматривался в него с обновленным интересом, и на этот раз оценка, которую он давал своему другу, была, как никогда, идеально справедлива. Голова Уэймарша была крупнее, а глаза проницательнее, чем требовалось для избранной им карьеры, но в конечном итоге это лишь означало, что выбор им такой карьеры говорил сам за себя. А в полночный час, в освещенном газовым светом номере честерской гостиницы это говорило благодаря быстротечному времени лишь о том, что к концу своих лет он пришел без нервного истощения. Уже одно это служило свидетельством полноты прожитой жизни в том смысле, в каком полнота жизни понималась в Милрозе, а в воображении Стрезер а еще и окружало Уэймарша радужной атмосферой, в которой тот – лишь пожелай он этого – мог бы парить. Увы, ничего похожего на парение не наблюдалось в мрачном упорстве, с которым он, сидя на краю кровати, лелеял свою шаткую позу. У его приятеля эта поза, как всякое неустойчивое положение, особенно подолгу сохраняемое – например, пассажиром, сидящим наклонившись вперед в купе мчащегося поезда, – вызывала беспокойство. Она олицетворяла тот угол, под которым бедняга Уэймарш намеревался пронести свой крест – пройти испытание Европой.