Август Стриндберг - Серебряное озеро

Однажды бельдюга и ее сынок, лежа на дне морском возле пароходной пристани, наблюдали, как мальчишка налаживает удочку, собирается рыбачить.

— Погляди на него, — сказала бельдюга, — и ты поймешь, как испорчен и лжив мир. Погляди, в руке у него кнут, и он забрасывает веревочку — вон она! Грузило тянет ее вниз, видишь? А это — крючок с червяком! Ни под каким видом не бери его в рот, не то быть тебе пойману на крючок! Только глупые окуни да плотички попадаются на этакий обман. Ну, теперь ты ученый!

Тут, однако, лес водорослей со всеми ракушками и улитками заколыхался, послышался плеск и перестук, и прямо над их головами скользнул огромный красный кит, хвостовой плавник у него, завитой винтом, крутился будто пробочник.

— Это пароход! — объяснила старая бельдюга. — Дружок тебе под пару.

Меж тем наверху поднялся невообразимый шум, гром да топот, пока с парохода за секунду-другую перекидывали на берег сходни. Но разглядеть это было трудновато, потому что в воду спустили сажу и масло.

На сходнях было что-то очень тяжелое, доски аж скрипели, и несколько мужиков затянули:

— Раз-два взяли!.. Еще взяли!.. Тяни веселей!.. Еще взяли!.. Раз-два, раз-два! Сама пойдет!

И в этот миг случилось нечто совершенно неописуемое. Спервоначалу грянул такой треск, будто шесть десятков силачей-далекарлийцев разом взялись колоть дрова; потом в воде открылась яма чуть не до самого морского дна, и меж трех камней, аккурат подле бельдюги и ее сыночка, которые поспешили уйти в глубину, объявился черный шкаф, поющий да звенящий, так что кругом стоял неумолчный перезвон.

Потом сверху донесся громкий голос:

— Глубина три сажени! Не получится! Пускай там и остается, незачем доставать этот старый хлам, ремонтировать-то себе дороже.

Это был хозяин шахты, он упустил в море свое пианино.

Немного погодя все смолкло; огромная красная рыбина уплыла, крутя винтом-плавником, и стало еще тише. Но когда солнце зашло, поднялся ветер; черный шкаф в дебрях водорослей вздрагивал, толкаясь о камни и откликаясь на каждый толчок протяжным звоном, так что рыбы со всей округи приплыли послушать и поглядеть.

Бельдюга явилась первой, а когда увидала в шкафу свое отражение, объявила:

— Это же зеркальный шкаф!

Замечание разумное, и все поддакнули:

— Точно, зеркальный шкаф!

Потом подплыл ерш, обнюхал уцелевшие подсвечники, в которых даже свечные огарки сохранились.

— Вполне съедобно, — сказал он, — кроме хвостика.

Тут большущая треска улеглась на педаль, и шкаф сей же час отозвался гулом — рыбы так и брызнули врассыпную.

Больше они в тот день не показывались.

К ночи маленько заштормило, и певучий ящик до рассвета громыхал словно копер мостовщика. Когда же бельдюга со всею честной компанией приплыла снова, шкаф преобразился.

Крышка распахнулась, точно акулья пасть, обнажив ряд зубов, да таких огромных, каких они в жизни не видывали, и каждый второй зуб был черного цвета. А в боках весь ящик разбух — ни дать ни взять рыбина с икрою; доски выгнулись, педаль торчит вперед, ровно пнуть хочет, подсвечники хищно скрючились… Сущее уродство!

— Сейчас развалится! — вскричала треска и махнула плавником, готовая поворотить обратно.

— Сейчас развалится! — повторили все.

И доски впрямь расселись, ящик раскрылся, и стало видно, чт́о там внутри, — а зрелище было прелюбопытное.

— Да ведь это вентерь, ловушка! Не суйтесь туда! — сказала бельдюга.

— Нет, это ткацкий постав! — возразила колюшка, она ведь плетет себе гнездо и знает толк в ткачестве.

— Грохот это для щебня, — сказал окунь, который обычно держался подле каменоломни.

Пожалуй, и правда грохот! Хотя там было множество всяких заковыристых штуковин, вовсе не похожих на те, с помощью которых просеивают щебень. К примеру, этакие фитюльки вроде пальчиков на ноге, в белых шерстяных чулочках; когда они шевелились, словно бы двигалась нога скелета с сотнею костяных пальцев — шагала и шагала, но на одном месте.

Чудная махина. Только петь и звенеть она перестала, ведь косточки больше не доставали до струн, только ворошились в воде, будто норовили достучаться куда-то.

Не было уже ни песен, ни звона. Но вот приплыла стайка колюшек и юркнула в нутро шкафа. И когда они задевали по струнам своими колючками, опять звучала песенка, однако другая, потому что струны расстроились.

На исходе того же дня, в розовых лучах летнего заката, на пароходной пристани сидели двое детей — мальчик и девочка. Ни о чем особенном они не помышляли, разве что о мелких шалостях; как вдруг с морского дна долетела тихая музыка, и дети тотчас забыли о баловстве.