Август Стриндберг - Серебряное озеро

Вот, наконец, и печальный, сиротливый домишко, который он, человек без предрассудков, снял всем назло, хотя именно здесь провел свои последние дни утонувший в прошлом году школьный товарищ. Призрак его в доме не являлся, но казалось, стены еще хранят мучительные вздохи, а половицы скрипят от несчетных грузных шагов, что притупляли тоску и изнуряли тело, иначе неспособное уснуть.

Дождь лил целый день. Под вечер пришла почта с газетой. Ему даже не понадобилось срывать бандерольку, чтобы прочитать год издания — 107-й.

— Сто семь! — тихонько пробормотал он. — Удивительные все-таки бывают случайности! Опять те же цифры, что и на скале. И как странно, что я живу в этом доме, где в прошлом году жил он, в таких же прискорбных обстоятельствах. Может, это знак, что и мне надобно утопиться?

Ни спокойствия, ни счастья, ни радости — ничего не осталось. Вместе с детьми он словно бы потерял и духов-хранителей. Не с кем поздороваться утром, некого поцеловать вечером, не с кем поиграть, не о ком позаботиться, некого любить и не от кого ждать любви. Обреченный одиночеству, он чувствовал себя затравленным, загнанным в угол. Кругом неудачи и неприятности, работать не хочется, по ночам снятся кошмары, до жути реальные, хотя он не придавал им значения и по-прежнему не боялся темноты.

Днем «он бродил без цели, умирая», медленно, но верно, — так он описывал свое состояние.

Но куда бы ни направился, он неизменно выходил к Серебряному озеру и сидел там в лодке, хоть о рыбалке не помышлял. Часто устраивался на ребячьей скале и искал во мху следы детских ног, а не то прижимался к камню ухом, словно желая услышать милый веселый смех и невинные шуточные препирательства. Все исчезло, безвозвратно, и даже время не исцелит эту рану, ведь, если он когда-нибудь и увидит их снова, они уже будут мерзкими взрослыми людьми, а не любящими, благодарными, невинными малышами, чьи души и тела чисты, как вешние цветы. Это ушло! Ушло навеки.

Но куда бы ни направлялся, к мельнице он все же никогда близко не подходил, потому что оттуда видны домики и лужайка, а его доверие к себе так далеко не простиралось. И крылатая мельница стояла будто огромный крест над могилой прекрасных воспоминаний.

Однако идти туда надо, при всем нежелании. Дело в том, что он получил весточку от прошлогодних хозяев: старый рыбак захворал воспалением легких, и жизнь его была в опасности. Врачей в округе нет, поэтому жена рыбака просила музейщика прийти — может, посоветует что-нибудь или пособит. Он ответил, что в медицине несведущ.

Но явился новый посланец, стал просить музейщика прийти: дескать, больной хочет что-то ему сказать.

Отказать в просьбе человеку, который, чего доброго, лежит при смерти, музейщик не посмел, ведь местные наверняка объявят ему бойкот, забросают камнями, а то и из ружья пальнут «по ошибке».

Вот и пошел, проклиная случай, который против воли толкал его туда, где он меньше всего желал очутиться.

Пришлось идти мимо мельницы, спуститься в узкую прибрежную лощину. На пустующие домики, в которых никто не жил, он не посмотрел.

Войдя к больному — музейщик вполне сознавал, что ничего богоугодного в его поступке нет, — он спросил о самочувствии и услышал весьма туманный ответ. По просьбе рыбачки рассказал, как в городе обычно лечат воспаление легких. А после стал ждать, что будет.

Со своей постели больной долго смотрел на него странным взглядом. Наконец послышался слабый голос:

— Вы и теперь рыбачите в озере?

— Да, изредка, — отвечал музейщик.

Долгая пауза, потом больной прошептал:

— Не стоило вам этого делать!

Добавить тут было нечего, и визит, судя по всему, закончился.

— Суеверие! — сказал себе музейщик, очутившись на улице, и, словно эта мысль придала ему храбрости, зашагал прямиком к домикам.

У зеленой калитки, где ребятишки, точно ласточки, летели к нему в объятия, он ощутил, как вся кровь прихлынула к сердцу, и что-то сказало ему: я сейчас умру!

Однако он вошел во двор. Окна зияли черной пустотой — там детская, где стояли кроватки. Это не могилы, нет, ведь в могиле кое-что есть, а тут — пустота, ничто. Это страшнее смерти, погребение заживо.

Сердце на миг замерло, меж тем как взгляд скользил по саду; детские грядки заросли травой…

Я умер! — мелькнуло в мозгу, но сердце вновь ожило, застучало в ребра.

Когда музейщик воротился к себе, на крыльце его дожидался деревенский полицейский. Должно быть, всего-навсего какие-то уведомления из уездного суда, но в деревне приход блюстителя закона всегда производит дурное впечатление, и неприязнь к музейщику еще усилилась.