Август Стриндберг - Серебряное озеро

Взглядом опытного рыболова музейщик сразу определил, что рыбалка здесь превосходная, и, напоследок бросив в воду горсть песку и выманив из глубины мелкую рыбешку, двинулся в обратный путь, с твердым намерением взять лодку и открыть лов.

Казалось, обратный путь труда не составит, ведь положение солнца указывало, в какой стороне находится дом, но озеро было хорошо укрыто, и когда нога безотчетно отыскивала ровную тропу, та вела вовсе не по солнцу, а уклонялась то в одну, то в другую сторону, так что путнику мнилось, будто он угодил в вертящееся колесо, которое постоянно высаживало его на какую-нибудь кочку, окруженную топью.

Усталый, потный, раздосадованный, музейщик в конце концов сел на пенек и посмотрел на солнце. А солнце уже поднялось выше, переместилось. Он глянул на компас, который указывал север и юг, но пластинка его не говорила, где находится дом. Когда он перед уходом из дома сверялся с компасом, озеро было на северо-востоке, и, чтобы теперь взять направление на юго-запад, нужно бы стоять на берегу. Тут он замечает земляную осу, которая вроде как вознамерилась согнать его с пенька, назойливым жужжанием давая ему понять, что он ей мешает. Охотник, однако ж, не боялся крылатой нечисти столь мелкого калибра и отмахнулся от осы рукой, каковая тотчас судорожно дернулась, оповещая о том, что летучая иголка сочла себя оскорбленной. Чтобы унять боль, укушенный нагнулся за влажным мхом — для повязки. Выдернув пучок пальца в два шириною, он обнажил кусочек земли, и в этой ямке извивалось что-то черноузорчатое — гадюка, как выяснилось. Ничего особенного — сел на осиное гнездо, такая промашка с каждым может случиться, но чтобы тут, на этом квадратном дюйме, еще и гадюка примостилась, хотя на острове несколько тысяч туннландов болотистой почвы, подходящей для гадюк! Вот это происшествие хочешь не хочешь оставило тягостное впечатление. По примеру Следопыта и Кожаного Чулка музейщик решил влезть на дерево и оглядеться. Дерево поблизости нашлось, только на нем недоставало важнейших сучьев, а в том месте, где предстояло исполнить сам маневр, ствол был не гладкий (гладкий вообще-то сподручнее), а в потеках смолы, что отнюдь не прибавило бодрости павшему духом.

С этого дерева он увидел лишь верхушки других деревьев, еще более высоких, и солнце, которое стояло теперь так высоко, что словно бы указывало разом во всех направлениях.

Охотнику почудилось, будто он с кем-то единоборствует. Без сомнения, не с самим собою, ведь он держал свою собственную сторону; значит, с кем-то другим. Но с кем же? О слепых силах тут речи нет, у них и впереди есть глаза, и сзади, а действуют они расчетливо, целеустремленно и хитро, как он сам, и даже хитрее. Со случаем? Нет, ведь при таком множестве попыток случай мог с одинаковым успехом направить его как на верный путь, так и на неверный, ибо самому понятию «случай» присуще нечто безучастное, ненамеренное, свободное от всех «за» и «против», а тут было одно только «против».

Размышляя об этом, он снова двинулся в путь, а когда наконец меж деревьев просветлело, вышел прямо к озеру. Любо-дорого смотреть, но ему оно опостылело, хотелось увидеть что-нибудь новое — что угодно, лишь бы не это озеро! Определив по компасу свое местоположение, он установил, в какой стороне дом, и бодро зашагал вперед. Ноги двигались размеренно, как маятники, однако через некоторое время своенравно уперлись в землю, так что обладатель волей-неволей приставил одну к другой, аккуратно согнул в коленях и водрузил на каменный уступ, а спиной прислонился к дереву. На сей раз ствол не был смолистым и потому служил местом летних прогулок для целого поселка муравьев, которые тут же принялись тщательно обследовать охотничий костюм усталого путника. И без того раздосадованный охотник воспринял это как сугубо личный выпад и утратил последние остатки жизнерадостности, обычно редко ему изменявшей. Злость, которая, судя по всему, вызвала какое-то излияние в желудке, произвела теперь вторичное действие на кишечник, и к прочим неприятностям добавилось неожиданное чувство голода. Когда же стало совершенно невмоготу, ему вдруг послышался звон колокольчика, зовущего к обеду его семейство, и перед внутренним взором явились голодная жена и детишки, которые не смеют без него сесть за стол, уставленный всевозможной снедью…

В нем пробуждаются первобытные инстинкты, смешанные с детскими воспоминаниями и приправленные тоскою по всему, что ему принадлежало, но сейчас было недостижимо. И из этого хаоса поднимается одна-единственная разумная мысль: я заплутал и должен дойти до дома! А затем проступает давняя память, всплывает, словно большой поплавок, и он хватается за этот поплавок. Вспоминает, как мальчишкой заблудился в лесу и отыскал дорогу, по доброму старому обычаю вывернув курточку наизнанку, и после некоторой внутренней борьбы снимает куртку, выворачивает, но, прежде чем надеть, зорко смотрит по сторонам — не видит ли кто. Потом решительно шагает вперед, будто по широкому прямоезжему тракту. Первое, что он ощутил после переодевания, было что-то вроде недовольства, противоестественности, стесненности, а оттиск, оставленный на изнанке его телом, стал теперь восковым слепком, который облекал его снаружи. Это создавало иллюзию удвоения, ведь он как бы нес сам себя и чувствовал ответственность за того, кем облек свои плечи. С другой же стороны, от чего-то он освободился, содрал с себя кожу и еще теплую от пота нес ее на руке, как летний сюртук; но в этой коже была и толика грубой душевной оболочки, и он испытывал ощущение душевной наготы, легкости, свободы, что усиливало способность чувствовать, думать, желать. Оттого-то ему чудилось, будто он летит вперед, проходит сквозь древесные стволы, парит над топями, просачивается через можжевеловые кусты, течет по лощинам. И уже спустя десять минут он очутился на мельничном холме, окликнул детишек, ожидавших внизу, на крыльце домика, и хотел было побежать им навстречу, однако спохватился, вспомнил про куртку. Сгорая от стыда, зашел за мельницу и вывернул куртку налицо, а когда вновь натянул ее, ощутил уют, покой и вместе с тем тягостную будничность и пот.