Август Стриндберг - Серебряное озеро

— Слышишь?

— Да. Что это? Гаммы играют.

— Нет, просто комары гудят.

— Ничего подобного. Это русалка.

— Учитель говорил, что русалок не бывает.

— Откуда ему знать.

— Давай лучше послушаем.

Они долго слушали, а после ушли своею дорогой.

Двое новоприбывших дачников решили посидеть на пристани; он смотрел ей в глаза, а в них отражался весь этот розовый закат и зеленые берега. Сей парочке тоже послышался как бы напев стеклянной гармоники, однако в новых тональностях, какие им одним только и грезились, ведь они хотели устроить все на земле по-новому. Но им в голову не пришло искать звуки вовне, они были уверены, что напев звенит в их душах.

Потом явились двое старых дачников, они знали про незадачу и не отказали себе в удовольствии громко сообщить:

— Это — потонувшее пианино хозяина шахты.

Новички, не ведавшие о несчастном случае, сидели на пристани, и дивились, и радовались необыкновенной музыке, пока не подходили старожилы и не объясняли, что тут за хитрость. И тогда они уже не радовались.

Певучий ящик пролежал там все лето; и колюшки обучили своему искусству окуней, которые играли еще ловчее. Пианино сделалось для дачников прямо-таки окуневым садком; лоцманы обнесли его сеткой, а однажды кто-то из сторожей попробовал ловить там треску. Забросил донку со старой гирькой от часов, хотел было подсечь, но услыхал пассаж в икс-миноре — крючок же застрял. Он и тянул, и дергал, и в результате вытащил пяток костяшек с шерстью по концам, трескучих словно кости скелета. Сторож перепугался и швырнул добычу в море, хоть и знал, что это за штуки.

В самую жаркую пору лета вода прогрелась, и вся рыба ушла в глубину, ища прохлады. Тогда музыка опять умолкла. Но вот настали лунные августовские ночи, и дачникам вздумалось устроить регату. В одной из белых лодок сидели хозяин шахты и его жена, а сыновья, сидя на веслах, не спеша катали их туда-сюда. Черная вода вокруг, отливающая поверху серебром и тусклым золотом, — и нежданно-негаданно им послышалась под лодкою музыка.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся хозяин шахты. — Это же наша старая развалюха, пианино! Ха-ха-ха!

И тотчас он осекся, увидев, что жена низко, как пеликаны на картинках, опустила голову на грудь, словно то ли укусить себя хотела, то ли спрятать лицо.

Старое пианино и долгая его история пробудили в ней давние-давние воспоминания о первой столовой, что они обставляли, о первом ребенке, что учился музыке, о горькой тоске длинных вечеров, прогнать которую можно было лишь бурными шквалами звуков, заставлявшими всю квартиру стряхнуть апатию, поднимавшими настроение и даже мебели прибавлявшими нового блеска… Впрочем, эта история сюда не относится.

Когда настала осень и грянул первый шторм, пришла салака, и тысячи тысяч рыбок шныряли сквозь певучий ящик. Пожалуй, то была прощальная песня — крачки и чайки собрались послушать. Той ночью музыкальный ящик отправился в морское путешествие; вот так все и кончилось.

На южном берегу Финского залива, на полпути меж Петербургом и пока не достроенным Петергофом, располагался маленький поселок Стрельна. На окраине его, у речушки Стрелки, стоял среди дубов и сосен простой сельский дом, покрашенный в зеленый и красный цвет; ставни были еще закрыты, ведь летнее утро только-только начиналось — всего четыре часа.

Финский залив сверкал в лучах восходящего солнца, и голландский когг, что направлялся в гавань к адмиралтейству, но вышел только на траверз Стрельны, убрал паруса и стал на якорь. На топе грот-мачты был поднят флаг, из-за безветрия обвисший, неподвижный.

Подле красно-зеленого дома росла вековая липа с раздвоенным стволом, а в развилке был устроен дощатый помост с перилами и лесенкой, ведущей в сию беседку.

В этот ранний утренний час там наверху за некрашеным колченогим столом сидел мужчина, писал письма. На столе громоздились горы бумаг, однако ж нашлось место и для стоячих часов без стекол, для компаса, готовальни и большого бронзового колокольчика.

Мужчина сидел без кафтана, в одной рубахе, в спущенных штопаных чулках и в грубых крепких башмаках; голова с виду непомерно большая, но это обман зрения; шея бычья, тело гигантское, неуклюжая рука, водившая пером, перепачкана смолой, перо двигалось по строке неловко, чуть наискось, но проворно. Письма были короткие, деловитые, без введений и заключений, подпись тоже короткая Петр, разорванная надвое, будто под тяжестью руки.