Джозеф Конрад - Каприз Олмэйра

Он выпустил ее руку, отступил на несколько шагов из светлого круга и из темноты наблюдал за ними со спокойным любопытством. Дальняя зарница осветила облака над их головами, а за ней вскоре последовал слабый громовый удар, слившийся со звуком первых слов Олмэйра:

— Да понимаешь ли ты, что ты делаешь? Ты не знаешь, что ждет тебя, если ты последуешь за этим человеком! Или тебе себя не жаль? Разве ты не знаешь, что будешь для него сначала игрушкой, а потом презренной рабыней, батрачкой, прислужницей у какой-нибудь новой возлюбленной этого человека?

Она остановила его мановением руки и, слегка повернув голову, спросила:

— Ты слышишь все это, Дэйн. Правда ли это?

— Клянусь всеми богами! — раздался из темноты страстный ответ, — Клянусь небом и землей, твоей головой и моей, что это ложь белого человека. Я навеки отдал мою душу в твои руки, я дышу твоим дыханием, я вижу твоими очами, я мыслю твоими мыслями, и я навеки заключил тебя в свое сердце.

— Ты вор, вор! — закричал взбешенный Олмэйр.

Глубокое молчание наступило за этой вспышкой чувства, после чего снова раздался голос Дэйна.

— Нет, туан, — мягко возразил он, — Это тоже неправда. Девушка пришла своей волей. Я только показал ей свою любовь, как подобает мужчине; она вняла воплю моего сердца и пришла ко мне; а выкуп за нее я отдал той, которую ты называешь своей женой.

Олмэйр застонал от стыда и гнева. Найна слегка дотронулась рукой до его плеча, и это прикосновение, легче прикосновения падающего листка, казалось, успокоило его. Он быстро заговорил — на этот раз по-английски.

— Скажи мне, — молвил он, — что они сделали с тобой — твоя мать и этот человек? Что заставило тебя отдаться этому дикарю? Ведь он дикарь! Между ним и тобой есть преграда, которой ничто не в состоянии разрушить. Я вижу в твоих глазах выражение тех, кто лишает себя жизни в припадке умоисступления. Ты безумна. Не улыбайся так, твоя улыбка разрывает мне сердце. Если бы ты тонула у меня на глазах, а я бессилен был бы помочь тебе, то и тогда я не испытывал бы большей муки. Неужели ты забыла все, чему тебя учили столько лет?

— Нет, — перебила она, — я хорошо это помню. Но я помню и то, чем это кончилось. Насмешка за насмешку, презрение за презрение, ненависть за ненависть. Я человек не твоего племени. Между твоим народом и мной тоже есть преграда, которой ничто не в состоянии разрушить. Ты спрашиваешь, почему я ухожу, а я спрашиваю — зачем мне оставаться?

Он зашатался, как от пощечины, но она проворно, без колебаний схватила его под руку и поддержала его.

— Зачем тебе оставаться? — медленно повторял он с озадаченным видом и вдруг замолчал, пораженный полнотой своего несчастья.

— Ты сказал мне вчера, — начала она опять, — что я не понимаю и не вижу твоей любви ко мне, — и это так. Да я и не могу этого. На свете нет двух людей, которые понимали бы друг друга. Они понимают только речь своего собственного сердца. Ты хотел, чтобы я грезила твоими грезами, видела твои сны-мечты о жизни среди белых лиц, злобно и презрительно исключивших меня из своей среды. Ты говорил, а я тем временем внимала собственному своему голосу; потом пришел он, — и все смолкло; мне звучал лишь шепот его любви. Ты говоришь — он дикарь; а что же такое моя мать, твоя жена?

— Найна! — воскликнул Олмэйр. — Отвернись, не гляди мне в лицо!

Она тотчас же опустила глаза и продолжала говорить совсем тихо, чуть не шепотом.

— С течением времени, — продолжала она, — наши голоса — его и мой — заговорили с такой нежностью, которую только наш слух и мог уловить. Ты говорил тогда о золоте, но слух наш полон был песней нашей любви, и мы не слыхали тебя. Потом я поняла, что мы смотрим на вещи глазами друг друга, что он видит то, что незримо никому, кроме него и меня. Мы вошли в страну, куда никто не мог последовать за нами — ты меньше, чем кто-либо. И тут только я начала жить. Она остановилась. Олмэйр тяжело вздохнул. Она снова заговорила, не поднимая глаз:

— И я хочу жить. Я последую за ним. Белые люди с презрением оттолкнули меня, и теперь я настоящая малайка. Он заключил меня в свои объятия, он положил свою жизнь к моим ногам. Он храбр; он будет могуществен, и вся его храбрость и сила у меня в руках, и я сделаю из него великого человека. Имя его будет славиться еще тогда, когда наши тела давно уже будут покоиться в земле. Я люблю тебя по-прежнему, но я никогда не покину его, потому что жить без него не могу.

— Если бы он понимал то, что ты говоришь, он был бы чрезвычайно польщен, — презрительно отозвался Олмэйр. — Ты видишь в нем орудие непонятного мне честолюбия. Довольно, Найна. Если ты не пойдешь сию же минуту к ручью, где Али дожидается с моим челноком, то я прикажу ему вернуться в деревню и привезти сюда голландских офицеров. Вы не можете бежать с этой поляны, потому что я пустил ваш челнок по течению. Если голландцы поймают твоего героя, то они вздернут его. Это так же верно, как то, что я стою здесь. Ступай.