Джозеф Конрад - Каприз Олмэйра

Увлеченный собственным своим возбуждением, он выхватил крис из-под саронга, собрался с духом, бросился вперед, ударил по пустому воздуху — и ничком повалился на землю. Он лежал, ошеломленный, усталый после этого дикого взрыва энергии, и думал, что если ему и суждена такая славная кончина, то она постигнет его раньше, чем он увидится с Найной. Да оно и лучше так. Он чувствовал, что после свидания с ней гибель показалась бы ему чересчур ужасной. Ему, потомку раджей и завоевателей, с ужасом пришлось усомниться в собственной храбрости. Жажда жизни вызывала в нем теперь мучительные угрызения совести. Он не мог пошевелить ни одним членом. Он потерял веру в себя, и в нем ничего не оставалось из того, что составляет истинного мужчину. Оставалось одно только страдание, ибо так уже предопределено свыше, что оно не покидает тела человека до последнего вздоха. И еще оставался страх. Ему дано было смутно прозреть всю глубину своей страстной любви, познать ее мощь и ее слабость. И ему стало страшно.

Солнце медленно склонялось к западу. Тень от западных лесов легла на поляну, покрыла своей прохладной мантией опаленные солнцем плечи человека и торопливо слилась с тенью других лесов на востоке. Солнце на минуту задержалось в сквозной сени самых высоких ветвей, точно оно, из дружбы, не хотело покинуть распростертое на зеленой пашне тело. Тогда Дэйн, оживленный свежестью вечернего ветерка, сел и оглянулся вокруг себя. В ту же минуту солнце резко нырнуло, как бы стыдясь, что его застали в такой чувствительной позе, и поляна, и течение дня залитая светом, вдруг потонула в сплошном мраке, в котором костер сверкал словно глаз. Дэйн медленно побрел к ручью и, скинув с себя рваный саронг, составлявший его единственную одежду, осторожно погрузился в воду. Он ничего не ел в тот день и не осмеливался подойти днем к реке, чтобы напиться. Он бесшумно поплыл и в то же время хлебнул несколько глотков воды, плескавшейся у его губ. Это ободрило его, и он испытывал большую уверенность и в себе, и в других, когда возвращался к костру. Если бы Лакамба выдал его, то в настоящее время все уже давным-давно было бы кончено. Он разжег огонь, обсушился, а потом снова лег на землю. Спать он не мог, но чувствовал какое-то онемение во всем теле. Беспокойство его улеглось, и он рад был полежать немного, измеряя время по движению звезд. Бесконечной вереницей они высыпали над лесами, а легкие порывы ветерка проносились под безоблачным небом и, казалось, раздували их сияние. Он мечтательно уверял себя снова и снова, что она придет, покуда уверенность в этом не укоренилась в его сердце и не исполнила его глубоким умиротворением. Да, с наступлением завтрашнего дня они будут уже вдвоем далеко на синем море, которое подобно жизни так же, как леса подобны смерти. Он с нежной улыбкой уронил имя Найны в безмолвное пространство и как будто нарушил этим чары тишины: где-то далеко у ручья в ответ ему громко заквакала лягушка. Хор звучного рокота и жалобных призывов раздался из тины вдоль ряда кустов. Дэйн рассмеялся от всего сердца при мысли, что это, вероятно, лягушечья песнь любви. Он почувствовал нежность к лягушкам и стал слушать, радуясь окружавшей его шумной жизни.

Но когда месяц выглянул из-за вершин деревьев, его охватили прежние тревога и нетерпение. Почему ее до сих пор не было? Правда, ей далеко было ехать, а грести приходилось одним веслом. Как ловко, с какой выносливостью ее маленькие ручки владели тяжелым веслом! Это было изумительно — такие крохотные ручки, такие нежные, маленькие ладони, умевшие прикасаться к его щекам легче трепетного крылышка бабочки. Удивительно! Он любовно погрузился в созерцание этой несказанной тайны; когда же он снова взглянул на месяц, то увидал, что тот поднялся уже на целую ладонь выше деревьев. Приедет ли она? Он заставлял себя лежать неподвижно, преодолевал свое желание вскочить и метаться опять по поляне. Он ворочался с боку на бок, наконец, весь дрожа от напряжения, он лег на спину и среди звезд различил ее лицо, глядевшее на него сверху.

Кваканье лягушек вдруг замолкло. Чуткость преследуемого человека заставила Дэйна встрепенуться, сесть и тревожно насторожиться. Раздалось несколько всплесков воды, — то лягушки поспешно ныряли в ручей вниз головой. Он понял, что они испугались чего-то, и поднялся на ноги, внимательный и подозрительный. Легкий скрип, потом сухой стук, как если бы два куска дерева ударились друг о друга. Кто-то причаливал к берегу! Он схватил охапку хвороста и поднес ее к огню, не отрывая взора от тропинки. Он ждал в нерешимости, покуда что-то не мелькнуло среди кустов; белая фигура выступила из тени и как будто поплыла к нему в бледном сиянии. Сердце его подпрыгнуло и замерло на мгновение, а потом снова принялось колотиться, потрясая все его тело своими бешеными ударами. Он уронил хворост на тлеющие угли; у него было такое чувство, как будто он громко крикнул ее имя, как будто ринулся к ней навстречу, на самом же деле он не произнес ни слова, не шелохнулся, а стоял безмолвно и неподвижно, как чеканная бронзовая статуя, в лучах лунного сияния, струившегося на его обнаженные плечи. Пока он стоял, переводя дыхание, словно потеряв сознание от остроты восторга, она подошла к нему быстрыми, решительными шагами и, с видом человека, прыгающего с опасной высоты, порывисто обвила его шею обеими руками. Слабый голубоватый огонек прокрался между сухими ветками, и треск разгорающегося костра один только и нарушал тишину в то время, как они стояли лицом к лицу друг с другом в немом волнении свидания. Сухое топливо разом вспыхнуло, яркое горячее пламя взвилось к небу выше их голов, и в свете его каждый из них взглянул в глаза другому.