Ричард Олдингтон - Ничей ребенок

— Вот что, Рэндл, у вас от этой «охоты на Кокса» мозги набекрень съехали, — сказал я. — На что вы намекаете? У Кокса встревоженный вид? Вполне естественно. Черт возьми, его жене, наверное, лет тридцать пять — она уже не девочка. Зная его дурацкую слабость к рекламе, миссис Кокс запретила ему сообщать кому бы то ни было, где она сейчас находится. Она не хочет, чтобы к ней ввалилась орава американских репортеров и принялась выпытывать, что она думает насчет материнства в будущем. А если что и было между Коксом и Мэгги, то простое приличие требует, чтобы при данных обстоятельствах она скрылась на время.

— Она уехала из Парижа еще до приезда сюда Офелии, — возразил Рэндл.

— Ну и что же? Она узнала от Кокса о назревающих событиях, — в свою очередь, возразил я. — Вполне понятно, что миссис Кокс в ее положении предпочла пожить в провинции, а когда подошел срок родить, она, само собой, захотела быть вместе с мужем.

Рэндл все так же залпом выпил кружку почти до дна и покачал головой.

— Это еще не все, — сказал он. — Как вы думаете, что сказал мне сегодня один репортер?

— Слухи, информация из вторых рук, — остановил я его. — Вам просто жалко отдавать мне десять франков.

Рэндл вытащил из бумажника новенькую десятифранковую ассигнацию, положил ее на стол и крепко прихлопнул рукой.

— Если у вас хватает нахальства думать, что вы выиграли пари, — пожалуйста, забирайте. И слушайте, что сказал мне этот парень из газеты. Какой-то англичанин-филантроп раздает направо и налево доллары молодым парам — в поощрение, чтобы они рожали детей. Как-то раз, здорово подвыпив, он сказал Шарлеманю, что готов дать пять тысяч долларов, только чтоб увидеть маленького Коксика. Шарлемань принял это за чистую монету, но мне сдается, филантроп-то все знал — я имею в виду «гипотезу Рэндла» — и считал, что денежки его в безопасности. А Шарлеманю, черт побери, до смерти не хотелось упускать эти доллары. Он прямо ночи не спал, все ломал голову, как бы их заполучить. Вот и придумал эту маленькую комедию.

— Ну и что с того? Допустим даже, что это так. Не вижу причин, почему бы Коксам не завести ребенка, если тому уже при рождении дают приданое.

— Вы так думаете? — сказал Рэндл саркастически. — Слушайте же. Кокс не получит ни гроша. У этого англичанина извилин в мозгу побольше, чем у нас с вами. Он пожелал видеть миссис Кокс и присутствовать при родах. Шарлемань принял благородную позу, сказал, что он истинный виргинец, и послал англичанина к черту.

— И правильно сделал! — сказал я убежденно. — Они же поверили этому филантропу на слово. Значит, и он должен был верить их слову.

Рэндл протянул мне десятифранковую бумажку.

— Видно, перевелись на свете настоящие друзья, — сказал он жалобно, — если старый солдат обкрадывает своего же брата старого служаку.

— Послушайте, — сказал я, пряча десять франков. — Вы что, хотите меня убедить, будто Кокс вкупе с женой и при соучастии Мэгги пошел на то, чтобы украсть где-то младенца ради несчастной тысячи фунтов?

— Ладно, оставим это, — сказал Рэндл устало. — Но помяните мое слово, Леонард Брэйзуэйт, — мы с вами самые никудышные из всех детективов, когда либо занимавшихся раскрытием преступления.

Прошло уже больше пяти лет с того дня, как Рэндл нехотя уплатил мне те десять франков, которые как бы символизировали крах «гипотезы Рэндла». В то время я был совершенно убежден, что с нашей «охотой на Кокса» действительно навсегда покончено. Юмористические номера мистера Кокса, весьма ограниченные по содержанию и по характеру исполнения, перестали меня развлекать. И я полагал, что солидное положение отца семейства вывело его из состояния вечного студента-второкурсника, на что ушло уже добрых двадцать лет его жизни. Не может же он бесконечно заявлять, что собирается начать делать то-то и то-то, и оправдывать свой, теперь уже несомненный, провал несправедливыми гонениями посредственностей на талантливого художника. Я уже давно подметил, что Кокс нарочно, бессмысленно ополчаясь против каких-нибудь пустяков, вызывал или пытался вызвать нападки на себя. Правда, упорство его безгранично, но ведь в свои сорок лет Кокс, наверное, утратил всякую занимательность. Теперь он может вызывать только жалость или раздражение. И уж, конечно, он страшно надоедлив и скучен. Но с тех пор, как на его ответственность легло воспитание ребенка, он, быть может, излечился все же от своей хронической болезни — мании величия и действительно занялся чем-нибудь путным. Да пребудет он в мире.