Ричард Олдингтон: Ничей ребенок

Все это произошло, само собой разумеется, в те ничтожно-мелкие дни до жертвенного очищения, каким явилась война. Помню, мы — я и один молодой американец — стоим и болтаем в антракте невообразимо дилетантской постановки «Флорентийской трагедии»… [1] « Флорентийская трагедия» — незавершенное произведение Уайльда. Совершенно пустая комната в доме на Виктория-стрит, превращенная в эдакий аквариум для наиболее степенных представителей фауны «артистических кварталов». С видом великодушного покровительства, какой напускают на себя «посвященные», американец вручает мне печатный пригласительный билет.

— Бог ты мой! — воскликнула та далекая тень моего теперешнего «я». — Шарлемань Кокс? Вот так имя! Это что, шутка?

— Вовсе нет. Просто человеку не повезло, а, впрочем, если хотите, это непреднамеренный родительский анонс. Шарлемань чертовски талантлив. Выходец с нашего Запада. Вам непременно надо его послушать.

Я еще раз взглянул на билет: это было приглашение посетить с трех до пяти гостиную леди Медлингтон, где дает концерт мистер Шарлемань Кокс, цена две гинеи.

— Позвольте, я не могу покупать билеты стоимостью в две гинеи, — сказал я. — Такие бешеные деньги…

— Не волнуйтесь, — добродушно прервал меня мой собеседник и указал на стоящее внизу билета и набранное петитом слово «бесплатно». — Вы-то имеете возможность попасть в этот зверинец даром. Богатые олухи, те выкладывают по два доллара с лишним, чтобы получить свою порцию духовного хлеба насущного. Две гинеи — это все Шарлемань, его выдумка. Он, понимаете, сообразил, что так оно будет шикарнее. Кой-кому он, может, и еще накинет. Загляните-ка, советую. Да хорошенько присмотритесь к Шарлеманю, вам есть чему у него поучиться. Увидите, что такое настоящая сноровка, умение показать товар лицом. Шарлемань мастак по этой части, кто-кто, а он европейцев сумеет обработать. А Лили Медлингтон — прелесть. В Нью-Йорке считалась первой красавицей, да вот взяла и выскочила за этого тупоголового англичанина.

Именно такой нелестный о себе отзыв получил из уст простодушного дикаря достопочтенный Хонбл, граф Медлингтон, виконт Хорсборо, барон Минсфилд, Клаппингтон и Сток-Рэвелсвик, лорд-губернатор Пяти Портов [2] Пять Портов — группа английских портовых городов на Ла-Манше. и один из первых министров его королевского величества.

Билет я взял. Я решил, что все же интересно побывать на Парк-лейн и познакомиться с леди Медлингтон, даже если это всего-навсего звезда современного Нью-Йорка, а не представительница старой знати, в уважении к которой я был воспитан. Я подумал также, что в самом деле неплохо бы поучиться у Шарлеманя Кокса, невзирая на его смехотворное имя, умению показать товар лицом. Впрочем, если б кто вздумал перекупить у меня этот билет за пять шиллингов…

В вестибюле дома леди Медлингтон меня встретили два живых анахронизма — лакеи, разодетые в костюмы якобы восемнадцатого века. Один недоверчиво и с явным hauteur [3] Высокомерием, надменностью (фр.). проверил мой билет, второй принял от меня шляпу и произнес уничтожающе снисходительным тоном:

— Ваш автомобиль приедет за вами, сэр?

— Вероятно, нет, — сказал я. — Да… вернее всего, что нет…

Я стал подниматься по лестнице в гостиную, чувствуя, что глаза лакеев нацелились мне в спину, как лучи прожекторов, и почти не сомневался, что у меня сзади на брюках дырка.

Гостиная леди Медлингтон была выдержана в духе восемнадцатого века: обшитые деревянной панелью стены, портреты. В те годы даже в высшем свете еще было принято обставлять дома старинными вещами. Мебель в гостиной состояла в основном из пестрой коллекции кресел — здесь было все, начиная от строгих линий Шератона до самого витиеватого рококо времен Людовика XVI. В глубине комнаты стоял рояль. Я поискал глазами моего славного приятеля-американца. Его в гостиной не оказалось, и я начал испытывать чувство неловкости оттого, что явился в дом, не будучи знаком с хозяйкой. От нервного смущения я бросился к креслу чуть ли не в первом ряду — как можно дальше от стоявших группами и болтавших между собой великосветских старух и молодых людей. На сиденье каждого кресла лежала большая печатная программа. Я взял ту, что была в моем кресле, и почерпнул из нее следующие поразительные сведения: