Рюрик Ивнев - Юность

Броситься к жизни? Пить жадными глотками наслаждения? Бросить вызов прошлому, забыть об отце, о его словах? Вам придет все это в голову непременно. Вы уверены (и мне это понятно), что я сделал глупость, большую, непоправимую, что я мог быть счастливым, мог взять от жизни не меньше, чем другие, обыкновенные, не исковерканные люди.

Я устал. Едва хватает сил дописать это письмо. Вечная борьба, вечное наблюдение за собой, как бы не выдать себя, как бы не попасться в глупое неловкое положение. Презрительные гримасы людей, более чутких, понимающие взгляды, часто случайные, стихийные. А положение загнанного, беззаконного существа, которого всякий может припугнуть, оскорбить, ткнуть ногой, как лягушку, как ящерицу. Самолюбие! И многое, и многое другое.

Боря! Боря! Как вы не чувствуете, что невыносимо, не-вы-но-си-мо так жить! Я не могу. Я задыхаюсь. Я ухожу от вас.

Прощайте, милый, прощайте.

Впрочем, конечно, я глупо делаю, что ухожу. Но виноват не я. Глупый, скверный характер, может быть.

А вам, вам я желаю счастья, счастья на развалинах моего горя».

— Ах, Господи, какой ты неловкий.

— Ну, причем тут неловкий.

— Ну, конечно. Ведь в этот саквояж, если будешь так запихивать, ничего не уложишь.

— Вера, Вера!

— Ну, что Вера. Затвердил. Вера! Вера! Давай я сама уложу.

Боря сидит на кровати, с которой сняты простыни, подушки, еще не завязанные в ремни.

— Вера, ты не сердись, я не всегда такой безалаберный.

— Потому я и сержусь. Если бы всегда, значит — ничего.

— А теперь — «чего»?

— А теперь, впрочем — ничего. Посмотри — дождь, ужасный, как поедешь?

— Не откладывать ж?

Пауза.

— Вера.

— Что?

— Мы совсем чужие?

— С чего это ты?

— Нет, правда. Совсем?

— Не думаю.

— А помнишь детство? Ведь совсем было по-другому.

— Тогда…

— Ах, Вера, какая ты глупая.

— Сам глупый.

Боря засмеялся, звонко так, по-детски, подскочил к сестре, обнял за талию, закружился по комнате и зацеловал.

— Милая, милая, совсем как в детстве, как прежде сказала «сам глупый» и губки так же надула.

Вера вырывается.

— Ах, Боря, оставь.

— Верочка. Знаешь что?

— Что?

— Скажешь, правда?

— Скажу.

— Лучше было бы, если бы, ну… ну… если бы я женился и приехал бы сюда с ней, с женой и детьми…

— Ну?

— И занят был бы только ими, а ты была бы только так, сторонняя, тетушка и только.

— Ах, глупости.

— Ну, вот видишь.

Пауза.

— Вера! Я люблю тебя очень, а ты?

Вера вдруг заплакала, тихо, как-то неуклюже опустилась на кресло, а саквояж опрокинутый лежал на полу, и из него выглядывала зубная щетка и два галстука: сиреневый и розовый.

Заходит солнце. В вагоне прохладно. Боря у окна. Тук — тук — тук, тук-тук-тук — в голове стук колес. И больше ничего. Пусто. Холодно. Глаза Василия казались детскими и чужими. Давно не было писем. Последний раз просьба денег и больше ничего. Надо будет послать телеграмму. И Борино лицо оживает. Глаза улыбаются. Поезд несется, громыхая вагонами, извивается на поворотах и тогда весело смотреть на окна, полные улыбающихся лиц. Почему-то всем кажется забавным, что вот минуту назад никого не было видно, а теперь столько лиц, столько улыбок. Но вот поезд выпрямляется и все по старому.

— Вы далеко едете?

Боря вздрогнул от неожиданности.

— Я еду в Петербург.

— Холодно, правда?

— Да, холодновато, — но Боре не хочется продолжать разговора, и он идет в купе. На жесткой дорожной подушке отдыхает голова Бори. Глаза закрыты. При закрытых глазах слаще мечтать.

Холодный вокзал, носильщики, чужие лица, отрывистые восклицания, приветствия. А где же Василий? — Боря ищет глазами знакомое милое лицо, но не находит. Как-то тускнеет и еще больше сереет и без того старый вокзал.

— Вам, барин, на извозчика или на трамвай?

— Мне? — Боря не знает, что сказать. Молчит. Вещи куда-то тащат, его толкают, он куда-то идет, не понимая.

— Василий Иванович здесь живет?

— Где-то раздается визг ребенка, заглушающий голоса разговаривающих, со двора доносятся переругивания ломовых. Женщина в синем ситцевом платьице не молодая, но и не старая, какого-то странного, неопределенного возраста несколько раз переспрашивает:

— Вам кого?

— Василий Иванович Шатров?

— Шатров, Шатров. Здесь, здесь будут, только их нет дома тичас.

— Ах, как жаль. — Борино лицо делается грустным и усталым. — Когда же он бывает?

— Да как вам сказать. Утром так, али вечерком.

В это время подходит к дверям довольно красивая женщина, молодая. Одета в простенькое платье, волосы гладко причесаны. Глаза ее ласковые, лучистые останавливаются на Борином грустном лице. Женщина, до сих пор говорившая с Борей, как бы обрадовавшись, что можно уйти к дому, буркнула: