Магда Сабо - Фреска

Несушек он наловил спозаранку: вот уже три дня, как хохлатки старой Пош бродят по дороге против его дома. Старуха, конечно, примется голосить, когда недосчитается кур. Если Аннушка уедет сегодня, он выгонит кур на улицу, уж как-нибудь найдут они дорогу к дому. Виноград тоже пришлось нарвать без спросу: Анжу стянул его на Кунхаломе, поднявшись туда на рассвете. Гергея, непутевого этого, слава богу, уже не было дома. Анжу хотел было прихватить корзинку яблок, да побоялся, что Аннушка узнает их: этот сорт только у них и был выведен во всем городе. Виноград Аннушка уписывала за милую душу, не подозревая, что и она когда-то, еще в детстве, подвязывала лозу крохотными ручонками. То-то разбушуется служитель божий, как обнаружит, что в саду, побывали воры; у старого скряги пересчитано, на какой лозе сколько гроздей. Кати сказывала, ему теперь любого пустяка довольно, чтобы слезу пустить, конечно, когда не читает Писания и к бутылке не прикладывается. Что до него, так пускай себе плачет поп, хоть обрыдается вместе со своими чадами и домочадцами, тем его, Анжу, не разжалобить, лишь бы единственная его дорогая не знала ни слез, ни горя.

Охота ему спросить у нее, почему не вышло из нее художницы, если уж девчонка и из дома сбежала, чтобы выучиться на художницу, да и школу рисовальную окончила. Пять годов училась-маялась в Пеште, а вот ведь недалеко от него, старика, ушагала; даром что и диплом у нее есть – учитель рисования, – а она никого не учит и сама не рисует, все норовит по старинке: шкатулки вырезает, пепельницы лепит, вазы раскрашивает да абажуры и несет продавать в лавку. Называется это – изделия народных промыслов. У них в городе тоже есть такая лавка, да только покупателей туда не заманишь: эка невидаль – посуда глиняная да тряпье домотканое! Когда ни забреди на Главную улицу, в пыльной витрине все одно и то же торчит, товар в лавке залеживается. А в Пеште, рассказывает Аннушка, все нарасхват, не напасешься, говорит, раскупают в мгновение ока, краска еще просохнуть не успевает. Оно, может, и так, по виду не скажешь, что она там бедствует и перебивается впроголодь, вроде бы раздобрела малость и даже подросла как будто. А дело ее, как послушать, нехитрое: соберет она в лавке заказы, дома они на пару с Адамом навыдумывают, намастерят всякой всячины и несут в лавку, а там уж им и деньги заранее приготовлены.

Нет, ему такая жизнь не по нраву – таскаться со своим товаром. Может, и у него стали бы покупать, да ведь тогда пришлось бы ему ходить в город, в ту лавку, раскладывать товар да кланяться: извольте солонку, а вот вам посох пастушеский, узор на нем – в точности как на клюке у деда моего, того, что пас овец у Бедешарока; резьбу я покрыл воском, оттого она красноватая. Нет, это; не на его характер, даже если бы выгорела затея с собственной лавкой; была у него неотступная мечта: он сидит на задворках и знай себе трубкой попыхивает, а покупателей Аннушка обхаживает. Нет, не так, даже и Аннушке не пришлось бы заводить разговоры: пускай бы покупатель: сам спрашивал, чего ему надобно. Все поделки, сделанные его руками, – разные, за всю свою жизнь не смастерил он двух одинаковых изделий. Уж и того жаль, что приходится отдавать свой труд в чужие руки, ну а раз этого не миновать, пусть, по крайней мере, у него попросят. Когда просят, то и предложить не зазорно; а уж если кто просит, да видно, что полюбился товар покупателю, Анжу готов хоть даром отдать, лишь бы угодить человеку.

Барахолка, она чем хороша: разложишь товар и сидишь себе посиживаешь, по сторонам не глазеешь, и даже здороваться никто тебя не неволит; народ идет мимо, кто застрянет у лотка, а кто и не остановится, иной ткнет пальцем в щетку или шкатулку какую, что почем, поинтересуется, скажешь ему цену – и вся недолга, – либо понравится человеку вещица, либо прочь пойдет, а лишних слов и тут тратить не надобно, торговаться с ним бесполезно, да, впрочем, на барахолке характер его давно всем известен. Но чтобы Аннушка жила этим нехитрым ремеслом…

Анжу всегда думал, что она станет рисовать большие картины, такие, как она показывала ему по вечерам, при свечке, когда ей удавалось улизнуть из дома в сарай к Анжу вместе со своими альбомами, и они листали те альбомы и разглядывали картинки. Почему же не получился из нее рисовальщик, если в художественной школе она шла первой? Три года подряд ей награды давали в той школе, и в Мишкольц-то ее возили бесплатно в творческую колонию художников, о чем Аннушка писала ему. А уж как эта девчонка картины любила – сызмальства обмирала! Однажды даже ходила с ним в католическую церковь, чтобы самой взглянуть на ту картину в алтаре, о которой она знала с его слов; а ведь боялась так, что у бедной зубы дробь выбивали со страху: не ровен час, кто узнает ее и передаст отцу, что она была в церкви, и тогда ей головы не сносить. Уж больно нравилась ему та картина в алтаре – Богоматерь с младенцем Иисусом, а в особенности облако, которое Богоматерь попирала стопами. Как-то раз он, Анжу, попытался вырезать такое же облако из дерева, и вроде бы ему удалось: на облако опустился ангел и смотрел вниз. Тогда еще жива была его покойница мать, а он, в ту пору молодой парень, вырезал игрушку ей в подарок. Когда он повел в церковь маленькую Аннушку, ему больше всего хотелось показать ей ангела, перед которым когда-то в детстве подолгу простаивал он сам: ангел с головы до пят был закован в железные латы, в руке он вздымал громадный меч, а по крылам его сияла огненная кромка. Ангела на прежнем месте не оказалось, взамен картины стояла фигура какой-то женщины с розой в руках: должно быть, монашка какая, но кто именно, этого Анжу определить не мог, не любил он обивать церковные пороги, с тех пор как повзрослел и вошел в разум.