Мигель де Унамуно - Простодушный дон Рафаэль, охотник и игрок

Сеньора Рохелия кусала губы. Когда же дон Рафаэль окрестил ребенка и велел записать его как своего сына, это вызвало смех у всей округи. Но никто не заподозрил дона Рафаэля ни в чем худом: слишком хорошо все знали его кристально-чистую душу. Экономка вынуждена была, вопреки своему желанию, примириться и ладить с кормилицей.

Теперь дон Рафаэль думал не только об охоте и ломбере. Теперь его дни были заполнены, дом зажил новой жизнью, яркой и простой. Теперь он нередко проводил бессонные, беспокойные ночи: слыша крик ребенка, он шел к нему, брал на руки мальчугана и успокаивал его.

– Он прекрасен как солнце, сеньора Рохелия. Да и с кормилицей, мне кажется, нам повезло.

– Как бы она не принялась за старое…

– Об этом уж я позабочусь. Это было бы изменой, вероломством: она должна быть с ребенком. Но нет, нет; этот парень, что ее обманул, уже ей опостылел: ведь он бездельник, первостатейная бестия.

– Не очень-то верьте… Не очень-то верьте…

– Я собираюсь оплатить ему проезд в Америку. А ее нужно пожалеть, она – бедняжка…

– До первого случая…

– Я говорю, что не допущу этого!

– Ну, если она захочет…

– А-а, что касается этого, то да! Видите ли, если сказать вам правду, правда заключается в том, что…

– Да я догадываюсь.

– Но прежде всего я забочусь о сыне!

Эмилия вовсе не была дурочкой, и удивительное простодушие этого старого холостяка, который, казалось, живет в каком-то полусне, поражало ее. Она сразу же привязалась к младенцу, точно была его родной матерью. Приемный отец и та, что действительно вскормила ребенка своим молоком, проводили долгие часы у колыбели, любуясь спящим ребенком, тем, как он во сне улыбался и чмокал губами.

– Вот оно, что такое человек! – говорил дон Рафаэль.

И взгляды их встречались. Случалось, что дон Рафаэль подходил поцеловать младенца, когда Эмилия держала его на руках. Дон Рафаэль наклонялся, и его щека почти касалась щеки кормилицы, а черные ее локоны задевали его лоб. Иногда он созерцал одну из ее белых грудей-близнецов, набухших щедрыми соками жизни, видел голубые жилки, змеившиеся под прозрачной кожей. Поддерживая грудь расставленными веретенообразными пальцами – указательным и средним, она склонялась с голубиной кротостью над ребенком. И снова у отца возникало желание поцеловать сына, а когда его лоб касался груди, он чувствовал ее тепло и трепет.

– Ах, как мне жалко, солнышко мое, что я скоро тебя покину! – восклицала Эмилия, прижимая мальчика к груди, словно он мог понять ее.

Дон Рафаэль молчал.

Часто кормилица, укачивая ребенка, пела ему ту древнюю и монотонную, ту сладостную песню, которую матери передают одна другой от сердца к сердцу и все же всегда создают заново, сочиняя каждая свою, вечно новую и все ту же, единственную как солнце. Дон Рафаэль слушал песню, и она была для него словно отзвук далекого, почти забытого детства. Качалась колыбель и вторя ритму этого движения, билось сердце отца.

И смешивалась эта песня

С шепотом скрытых родников его сердца,

которое все еще спало,

погруженное в туманную дымку прошлого.

«Какой хорошей матерью она стала!» – думал он.

Однажды, говоря о несчастье, которое сделало ее кормилицей, дон Рафаэль спросил:

– Послушай, девочка, как же это могло случиться?

– Вы же знаете, дон Рафаэль! – И щеки ее слегка зарделись, почти неприметно.

– Да, ты права, я знаю!

Однажды ребенок тяжело заболел; настали дни и ночи, полные отчаяния. Дон Рафаэль приказал Эмилии спать с ребенком в его комнате.

– Но, сеньорито, – сказала она, – как же мне спать здесь?…

– Да очень просто, – ответил он с обычным своим простодушием, – спать как спится.

Ведь для этого человека, который сам был воплощенным простодушием, все было просто. Наконец врач объявил, что опасность миновала.

– Опасность миновала! – вскричал дон Рафаэль. И, не в силах сдержать волнение, он бросился обнимать Эмилию, плакавшую от неожиданной радости.

Знаешь что? – сказал он, не выпуская ее из объятий, и посмотрел на ребенка, улыбавшегося после счастливого выздоровления.

– Нет, но вы скажете, – ответила она, и сердце ее неистово забилось.

– Подумай, девочка: мы оба свободны, нас ни в чем нельзя упрекнуть – я ведь не верю, что ты все еще думаешь об этом глупце, мы даже не знаем, приехал он или нет в Тукуман, – и раз мы уже стали каждый по-своему отцом и матерью одного и того же ребенка, давай поженимся – и дело с концом.