Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Пришел день, когда Мэри отказалась встретиться с Мартином, она обернулась к Стивен, бледная и обвиняющая:

— Разве ты не понимаешь? Ты что, совсем слепая — или глаза нужны тебе лишь для того, чтобы смотреть на Валери Сеймур?

И губы Стивен оставались сомкнутыми, как будто она вдруг онемела, и она ничего не отвечала.

Тогда Мэри заплакала и крикнула ей:

— Я не отпущу тебя, не отпущу, говорю тебе! Это твоя вина, что я так тебя люблю. Я не могу без тебя, ты приучила меня нуждаться в тебе, а теперь… — ее словам, порожденным наполовину стыдом, наполовину дерзостью, приходилось молить о том, что не давала ей Стивен, и Стивен приходилось выслушивать эти мольбы от Мэри. Потом, не успев осознать своих слов, девушка добавила: — Если бы не ты, я могла бы полюбить Мартина Холлэма!

Стивен, как издали, услышала свой голос:

— Если бы не я, ты могла бы полюбить Мартина Холлэма.

Мэри в отчаянии обвила руками ее шею:

— Нет, нет! Все это не так… я сама не знаю, что говорю.

Первое слабое дыхание весны возникло в воздухе и принесло нарциссы на прилавки парижских цветочниц. Молодое вишневое деревце Мэри в саду снова выбросило листья и тугие розоватые бутоны по всей длине своих юных веточек.

Тогда Мартин написал: «Стивен, где я могу с тобой встретиться? Только наедине. Лучше не в твоем доме, если не возражаешь — это из-за Мэри».

Она назначила место. Они должны встретиться в Auberge du Vieux Logis [124] гостинице «Старый дом» (фр.) на улице Лепик. Они встретятся завтра же вечером. Когда она покидала дом, не сказав ни слова, Мэри думала, что она идет к Валери Сеймур.

Стивен села за угловой столик, чтобы ждать, когда придет Мартин — она пришла слишком рано. Столик оживляла новая скатерть в шахматную клетку — красный и белый, белый и красный, она считала квадраты, аккуратно следуя за ними пальцем. Женщина за стойкой толкнула в бок своего компаньона:

— En voila une originale — et quelle cicatrice, bon Dieu [125] Вот это оригиналка — и какой шрам, Господи Боже! (фр.) !

Шрам, пересекавший бледное лицо Стивен, был почти синим.

Мартин пришел и тихо сел рядом с ней, заказав кофе ради приличия. Ради того же приличия, пока кофе не принесли, они улыбались и беседовали друг с другом. Но когда официант повернулся, чтобы уйти, Мартин сказал:

— Все кончено… ты победила меня, Стивен. Узы были слишком крепки.

Их измученные взгляды встретились, когда она ответила:

— Я старалась их укрепить.

Он кивнул:

— Я знаю… Что ж, моя дорогая, тебе это удалось. — Потом он добавил: — Я покидаю Париж на следующей неделе, — и, несмотря на его попытки быть спокойным, голос его дрогнул: — Стивен… пожалуйста, береги Мэри.

Она обнаружила, что он держит ее руку. Или кто-то другой сидит рядом с ним, глядит в его чувствительное, измученное лицо, говорит эти странные слова?

— Нет, не уезжай — пока что не надо.

— Но я не понимаю…

— Ты должен доверять мне, Мартин, — она слышала свой серьезный голос: — Ты доверишься мне до такой степени, чтобы сделать все, о чем я попрошу, даже если это будет звучать довольно странно? Ты доверишься мне, если я скажу, что прошу об этом ради Мэри, ради ее счастья?

Его пальцы сжались:

— Клянусь перед Богом — да. Ты знаешь, что я тебе доверяю!

— Хорошо, тогда не уезжай из Парижа. Только не сейчас.

— Ты действительно хочешь, чтобы я остался, Стивен?

— Да. Я не могу это объяснить.

Он помедлил, потом, видимо, вдруг решился:

— Хорошо… Я сделаю все, о чем ты ни попросишь.

Они расплатились за кофе и встали, чтобы уходить:

— Позволь мне проводить тебя до дома, — попросил он.

Но она покачала головой:

— Нет, нет, не сейчас. Я напишу тебе… очень скоро… До свидания, Мартин.

Она смотрела, как он спешит вниз по улице, и, когда он наконец затерялся в ее тенях, она медленно повернулась и пошла вверх, мимо крикливых огней Мулен-де-ла-Галетт. Жалкие паруса мельницы, вертевшейся на ветру, вечно перемалывающей жалкие грехи — сухую мякину из сточных канав Парижа. И через некоторое время, взобравшись на холм, она прошла через пыльные пролеты каменных ступеней и медленно открыла тяжелую дверь; дверь могучего храма веры, несущего свой тревожный, но неутомимый дозор.

Она понятия не имела, почему это делает и что она скажет серебряному Христу, приложившему одну руку к сердцу, а другую протянувшему в терпеливой мольбе. Шум молитв, монотонный, тихий, настойчивый, исходил от тех, кто молился, протянув руки или сложив их крестом — как волны океана, он нарастал, утихал и снова нарастал, он бился о берега небес.