Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)

— Ну да, сколько можете, на сигару… Я случайно проходилъ мимо и зашелъ.

Ростовщикъ захохоталъ и вернулся, не говоря ни слова, къ своей конторкѣ. Я продолжалъ стоять; собственно говоря, я ни на что не надѣялся, и вмѣстѣ съ тѣмъ надѣялся на какую-то помощь. Смѣхъ его для меня былъ смертнымъ приговоромъ. Теперь ничего не выйдетъ и съ очками.

— Я дамъ и очки на придачу, само собой разумѣется, — сказалъ я и снялъ ихъ. — Только 10 ёръ, ну хоть пять.

— Вы знаете, что я ничего не могу дать вамъ за ваши очки, — сказалъ «дядюшка». Я уже вамъ это раньше говорилъ.

— Но мнѣ нужна марка, — сказалъ я глухо. — Я не могу даже отослать письма, которое мнѣ нужно написать. — Дайте мнѣ хоть марку въ 10 или 5 ёръ.

— Уйдите вы, ради Бога! — воскликнулъ онъ съ нетерпѣливымъ жестомъ.

«Да, да, что же, пускай!» сказалъ я себѣ. Машинально я опять надѣлъ очки, взялъ пуговицы и вышелъ. Я пожелалъ ему покойной ночи и закрылъ за собой дверь. Теперь нечего, уже больше нечего дѣлать. Передъ дверью погреба я остановился и еще разъ взглянулъ на пуговицы. — Какъ же это онъ не взялъ ихъ, — сказалъ я. — Вѣдь это почти совсѣмъ новыя пуговицы, не понимаю.

Пока я предавался этимъ размышленіямъ, кто-то прошелъ мимо меня и спустился въ подвалъ. Второпяхъ онъ толкнулъ меня; мы взаимно извинились, я обернулся и посмотрѣлъ ему вслѣдъ.

— Ахъ, это ты? — сказалъ кто-то вдругъ внизу на лѣстницѣ. Онъ опять спустился, я узналъ его. — Боже мой, какой у тебя видъ! — сказалъ онъ. — Что ты дѣлалъ тамъ внизу?

— Такъ, дѣла. И ты, видно, туда же.

У меня подкашивались ноги, я оперся о стѣну и протянулъ ему руку съ пуговицами.

— Чортъ возьми! — воскликнулъ онъ, — нѣтъ, это зашло черезчуръ далеко!

— Покойной ночи, — сказалъ я и хотѣлъ уходить, боясь разрыдаться.

— Нѣтъ, подожди минутку!

Зачѣмъ мнѣ ждать? Онъ самъ, вѣроятно, несетъ, «дядюшкѣ» свое обручальное кольцо, самъ голодалъ, задолжалъ хозяйкѣ.

— Хорошо, — сказалъ я, — если ты скоро вернешься.

— Конечно, — отвѣчалъ онъ и взялъ меня подъ руку. — Но я тебѣ не вѣрю: я хочу тебѣ кое-что сказать, я тебѣ не вѣрю, ты вѣдь глупый; самое лучшее, пойдемъ вмѣстѣ со мной.

Я понялъ его намѣреніе; вдругъ я почувствовалъ послѣднюю вспышку стыда и отвѣчалъ:

— Я не могу, я обѣщалъ быть въ половинѣ восьмого на Беритъ Анкерсъ Гаде и…

— Въ половинѣ восьмого? ладно! Но теперь уже восемь по этимъ часамъ, которые я сейчасъ заложу. Ступай со мной, голодный грѣшникъ! Я получу, по крайней мѣрѣ, 5 кронъ на твою долю!

И съ этими словами онъ потащилъ меня за собой.

Цѣлая недѣля прошла въ счастьи и довольствѣ.

Я ѣлъ каждый день; мое мужество росло, и я ковалъ желѣзо, пока горячо. Я работалъ надъ тремя, четырьмя статьями, отнимавшими у моего бѣднаго мозга каждую искру, каждую мысль, и я былъ того мнѣнія, что теперь все лучше, чѣмъ прежде. Послѣдняя статья, стоившая мнѣ столько бѣготни и подававшая мнѣ такія надежды, была мнѣ возвращена редакціей; разгнѣванный и оскорбленный, я тотчасъ же уничтожилъ ее, даже не перечитавъ. На будущее время я рѣшилъ пристроиться къ какой-нибудь другой газетѣ, чтобы имѣть больше ходу. Въ худшемъ случаѣ, если и это не поможетъ, я могу найти убѣжище на корабляхъ; «Монахиня» стоитъ въ гавани подъ парусами; можетъ быть за работу она свезетъ меня въ Архангельскъ или куда бы то ни было. Словомъ, положеніе мое перестало быть безвыходнымъ.

Послѣдній голодный кризисъ не прошелъ для меня даромъ. У меня цѣлыми прядями лѣзли волосы, появили: сь мучительныя боли, въ особенности по утрамъ, и изнервничался я очень. Когда Іенсъ Олафъ съ громомъ запиралъ внизу конюшню или на дворъ забѣгала собака и лаяла, — какъ-будто холодъ пронизывалъ меня до мозга костей. Я очень опустился.

День изо дня я корпѣлъ надъ своей работой, едва давая себѣ время проглотить ѣду, и снова принимался за свои писаніе. Кровать моя и жалкій, неустойчивый столикъ были забросаны замѣтками и исписанными листами, надъ которыми я поперемѣнно работалъ, прибавлялъ что-нибудь новенькое, что мнѣ приходило за день въ голову, перечеркивалъ, освѣжая изложеніе новыми сильными словечками; все это мнѣ стоило необычайныхъ усилій. Въ одинъ прекрасный день я окончилъ, наконецъ, статью, сунулъ ее въ карманъ, счастливый и довольный, и отправился къ командору. Пора было напрячь всѣ свои силы, чтобы раздобыть денегъ; у меня ихъ было уже немного.

«Командоръ» попросилъ меня посидѣть минутку — онъ сейчасъ… и продолжалъ писать.