Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

В 1609 году Торжок взят и разграблен запорожцами, служившими в польском войске…

Идут, проходят годы, и вот через Торжок тем же старым путем на Новгород проезжает круглолицый великан в огромных ботфортах, спешащий основывать свою новую северную столицу…

Возникает магистраль, соединяющая Москву с Санкт-Петербургом и, конечно, проходит через Торжок. Постоялые дворы, ямщицкие слободы, склады фуража, овса и сена вырастают в Торжке. Радищев, Новиков, Державин, едущий к армии после своего назначения главнокомандующим Кутузов, Карамзин и Пушкин — кто только не сидит здесь, в трактире Пожарского, ожидая лошадей и отдавая честь прославленным котлетам. А уж после строки Пушкина об этих котлетах кулинарная слава города становится почти столь же громкой, как и слава новоторжских кустарных промыслов — кружев, золотошвейных работ по сафьяну и бархату, наборных кожаных подушек.

Те годы, в которые я узнал Торжок и полюбил его, были совсем особыми. Ампирный городок со множеством садов и церквей, тонущих в яркой зелени, стал прибежищем для многочисленных окрестных помещиков, съехавшихся сюда из своих, по большей части не слишком даже разоренных, имений. Некоторые из них даже имели в Торжке собственные дома, где их до поры никто не трогал. Была и здесь террористическая волна, когда захватывались заложники, особенно из числа членов других партий — эсеров и кадетов, впоследствии расстрелянные. В дальнейшем же царило относительное миролюбие. Не знаю, были ли тому причиной какие-нибудь особые инструкции «центра», предлагавшие щадить новоторжское дворянство, известное своими «красными» симпатиями, или то была одна из многочисленных «лотерейных» случайностей, характеризовавших эту «эпоху великих потрясений», — никто не знал. Но жили в Торжке не скрываясь и не трепеща за свою судьбу. Встречались здесь и такие осколки старого режима, которые легко могли бы украсить портретную галерею, выведенную Салтыковым-Щедриным в его «Истории города Глупова» [100]. Правда, молодые мужчины почти полностью отсутствовали в этих семьях: кто-то уже успел перебраться на Дон, другие ютились в столице, где, им казалось, они были не так на виду (казалось совершенно напрасно). В имениях, окружавших Торжок, возникали совхозы. Этими совхозами управляли приветливые упитанные латышки, которые обычно любезно принимали и бывших хозяек; поили их свежим молоком и разрешали погулять и нарвать цветов в своем бывшем саду. Такая идиллия, никем не нарушаемая, утвердилась не на недели или месяцы, а на годы.

Так что жизнь в городе становилась все труднее исключительно за счет усиления голода и холода, иссякания фамильных драгоценностей и носильных вещей, подлежавших обмену на продукты в окрестных деревнях. В остальном жизнь шла мирно; все также плыл над рекой в ранние утренние и в закатные вечерние часы звон большого монастырского колокола, а в самом монастыре пленял прихожанок столь же низкий и такой же бархатный бас архимандрита отца Симона, в честь которого особенно пылкие энтузиастки, едва удерживавшиеся от аплодисментов, прозывались «симонистками».

По всем улицам и травянистым зеленым склонам то и дело двигались нередко странные и архаические фигуры, направлявшиеся в церкви к службам, в гости навестить друг друга, а то и просто вышедшие подышать воздухом и прогуляться. Никого здесь не удивляли какие-то бурнусы, расшитые черным стеклярусом, расплывшейся старухи Гололобовой, которую с обеих сторон проводили под руки два неразлучных сателлита: сухонькая и, наверное, презлая старушка Бородина и высокая, прямая, как палка, старуха, о которой все знали только одно, что зовут ее Фанни Фортунатовна. Это вычурное имя, по-видимому, с успехом заменяло ей и фамилию, и биографию, а может быть, это только мне так казалось в том возрасте, когда ни фамилии, ни биографии меня нимало не интересовали. По другой стороне улицы проходил и козырял, притрагиваясь к обвисшим, как у старого бульдога, щекам, всеобщий знакомый генерал Липский. Его засаленный выгоревший китель давно уже лишился погон, но широкие генеральские лампасы на обтрепанных диагоналевых брюках дополняли его облик, прозрачно намекая на ушедшее прошлое. Генерал спешил обычно не в церковь, а к кому-нибудь на ужин. В модной (лет десять назад) шляпе с пером и широкими полями проходила стройная Лидия Владимировна Петрункевич с крохотной дочкой, похожей на фарфоровую куколку. К ней навстречу, из-за угла, в белой наколке сестры милосердия, выбегала сентиментальная и восторженная Наденька Мартц. Из поперечного проезда показывались целой стайкой три барышни Татариновы, с нагнавшей их и теперь шедшей немного впереди, в лихо напяленной холщовой панамке, маленькой Ольгой Сергеевной Балкашиной. Умолкал звон, наполнялись прихожанами церкви, и только по обе стороны реки, уносившей последние алые пятна заката, брели, держась каждый за свой конец бечевы перемета и изредка перекликаясь, дядюшка Мамонов и молодой Сергей Иванович Татаринов.