Джон Фаулз - Туча

— Вот именно, — говорит Пол. — Вопрос культуры. Здесь они считают, что клиент ожидает самого лучшего. А мы — что он предпочитает что подешевле.

− Пару лет назад мы сделали программу о турпоездках. Просто не верится, какие причины они называли. Помню, одна милая старушенция на Майорке объясняла, как ей больше всего нравится сознавать, что все они получают одинаковую еду и размещаются в одинаковых номерах.

Он хлопает себя по голове, будто его неспособность поверить доказывает глупость старушенции.

— Вот-вот. Проклята страна, где людям разрешено выбирать, как тратить свои деньги.

— Если они у них есть, — вмешивается Бел.

— Бога ради, деньги тут ни при чем. Я говорю о промывании мозгов. — Он снова поворачивается к Питеру. — Французский крестьянин, даже фабричный рабочий, уделяет своей еде и вину столько же внимания, как те, кто стоит гораздо выше на экономической лестнице. В отношении удовольствий они абсолютные эгалитаристы. Я о том, какие они, например, закатывают свадьбы. Простой, не слишком зажиточный фермер, почтальон. Великолепнейшее угощение, Питер, вы и вообразить не можете. И такая озабоченность, тщание, поход к мяснику и обсуждение мяса и patisserie, и charcuterie [22] Выпечка (фр.). .

Благодарение Богу за экономические надбавки.

Питер кивает, затем вскидывает глаза, охватывая взглядом и Пола и Аннабель.

— Значит, счастливцы? От этого не уйти?

— Ощущение привилегированности. Неизбежное.

— Но вы словно бы доказываете, что это следует изничтожить? Неужели вы правда хотите видеть здесь манчестерские и бирмингемские орды?

Бел ухмыляется.

— Отличный вопрос. Обратитесь к товарищу Роджерсу.

Пол машет ладонью на жену.

— Только потому, что такие турпоездки Франция вообще не предлагает. Тут вам все еще предлагается делать собственные открытия.

— А это требует образованного ума?

— Просто лишенного предубеждений. А не в смирительной рубашке пуританской этики.

— Этот угол мне тоже нравится. — Он улыбается Аннабель. — Но в какой мере он типичен, Аннабель?

— Я бы сказала: довольно стандартный экспатриант-реакционер. Верно, Кэт?

Кэтрин чуть улыбается и ничего не говорит.

— Ну давай же, свояченица. Защити меня от ударов в спину.

— Если кто-то счастлив, естественно, он не хочет ничего менять.

— Но ведь хотеть немножко это счастье разделить не возбраняется?

Бел отвечает за нее:

— Милый, почему не взглянуть правде в глаза? Ты величайший из когда-либо живших кресельных социалистов.

— Благодарю тебя.

— Бутылочка джолли, и ты перемаоишь всех в радиусе достижения.

Питер посмеивается.

− Послушайте, какое прелестное слово, Аннабель. Перемаоить. Я его запомню.

Пол грозит пальцем Линабель; этот жуткий русский монах в нем.

— Радость моя, цель социализма, как ее понимаю я, это содействовать подъему человечества, а не сведение его к наиболее низкому из всех общих знаменателей, дорогому каждому капиталистическому сердцу.

И они продолжают, и они продолжают; такого Пола ненавидишь, разглагольствующего, нескончаемо проповедующего великолепный культурный кисель из ревеня. Когда ты почему-то видишь только усталую волну вечерних людей, иссушенных работой автоматов, для которых вы можете быть только крайне удачливыми, недосягаемыми, избранными, беспомощными. Искать для них мотивацию, объяснять их — это запредельная вульгарность и запредельная ложь… своего рода людоедство. Ешь зарезанную свинину на обед; затем другие зарезанные жизни и нарубленную реальность на заедки. Урожай собран. Остались только обломки колосьев и осыпавшиеся зерна: аллюзии, фрагменты, фантазии, эго. Только мякина болтовни, бессмысленная отава.

И достаточно дремучая без всех этих кружащих, жужжащих словес; достаточно нереальная, о, вполне, вполне достаточно нереальная и без добавления всех этих скачущих, кишащих, перепрыгивающих друг друга мужских идей; и сознание, что это бактерии: они будут размножаться, и однажды в зимний вечерок бездумные миллионы будут созерцать их потомство и будут заражены в свою очередь… Ленивое раздражение Бел так понятно: не столько само величавое проповедование, но то, как он предается ему ради такого ничтожного повода, такого никчемного мелкотравчатого самодовольного прыща, который в деревьях не видит ничего, кроме материала, чтобы сколачивать из них свои хибары эфемерного вздора.

Ты знаешь: Пол мог бы сказать, что он хочет стереть французов с лица земли, ну, что угодно, прямо противоположное тому, что он сказал, а мерзкий, ничтожный человек-гроб кивал бы и сыпал бы своими «невероятно» и «фантастично» и искал бы подходящий угол.