Эрнст Юнгер - Эвмесвиль

Оттуда открывались широкие перспективы: как, скажем, выглядело бы Средиземноморье, если бы Ганнибал одержал победу над Сципионом или эмир Муса — над крестом?

Нравилось мне и то, что Ингрид вернулась к биосу : мореплавание — фактор вторичный. Есть растения, главным образом травы, которые, распространяясь вширь, образуют целые степи или прерии. Другие же растут в далеко отстоящих друг от друга маленьких изолированных анклавах. Если смотреть на вещи с этой точки зрения, то финикийцы были прежде всего семитами, а уж потом — мореплавателями. Ветер ли разносит семена, воздух ли, эфир ли — главным испытанием оставалась задача сохранить свой биологический вид, как бы далеко друг от друга ни рассеялись его отдельные представители. И после разрушения Города Титом [450]это испытание на нашей планете продолжалось. Конечно, в данном случае, как и в любых других ситуациях, приходилось советоваться с богами: «Благо Израилю, ибо Бог владычествует над ним» [451].

Здесь, как можно предположить, проявилась слабость национал-социализма: он слишком упрощенно воспринял этот биотоп [452], отрешил его от магического консенсуса и стер с лица земли.

Такую тему мы обсуждали в тот день — который, как и многие другие, провели вместе у луминара. День этот потом врезался мне в память как особая дата.

Работа вдвоем с образцовым учеником — наподобие Небека — бывает приятной, а часто и волнующей. Ты забываешь про еду и питье, даже про само тело. Возникает некая проблема; она обсуждается, иллюстрируется историческими примерами. Иосиф Флавий, синагога на Верхнем Рейне во времена Крестовых походов, пражское кладбище, Дрейфус, с которого срывают эполеты, после чего ломают его саблю. Книга часов иллюминируется — часто лишь таким образом, что вспыхивает инициал [453].

Я как сейчас вижу Ингрид, сидящую у луминара. Изящная фигура, узкие ладони, духовная сосредоточенность. Я не знаю, играла ли Йенни Линд [454]на каком-нибудь музыкальном инструменте. Шведский соловей — — — наверное, у рояля она выглядела бы так же; скажем, в то время, когда ее чествовали геттингенские студенты.

— Ингрид, мне помнится, Гесиод упоминал какого-то финикийского торговца?

Она начинает играть; клавиши, кажется, опускаются еще прежде, чем их касаются пальцы. Ни у кого здесь нет такой памяти, как у Ингрид. Она прокладывает себе прямой путь через чащу чисел, словно скользит по просеке. Вскоре я вижу чужеземного торговца возле источника и рядом с ним девушку, она следует за ним на его корабль. Вечером она уже не вернется с кувшином домой. Это, как игра ветра и волны, очень древняя песня.

Луминар — машина времени, которая отменяет время: она выводит тебя за его пределы. Так происходит не на всем протяжении пути и не с каждым, но бывают такие переходы, когда ты слышишь только мелодию, а про инструмент забываешь.

Ингрид в ту пору снимала комнату поблизости от нашего дома; при лунном свете я пошел проводить ее до палисадника. По дороге мы продолжали беседу; я видел в тени только ее лицо и кисти рук — — — на ней было ее самое темное платье, спрыснутое лавандой.

Я не могу не упомянуть здесь одно противоречие, которое смущает меня: запах лаванды, сам по себе, меня отталкивает. Так я воспринимал его и когда мы с Ингрид сидели у луминара; но теперь вдруг я почувствовал сильное влечение к нему. Впрочем, все это происходило незадолго до цветения апельсиновых деревьев, и некоторые деревья уже стояли в цвету. Стало светлее, из садов веяло опьяняющим ароматом, и запах лаванды будто распылялся сквозь него. Оба аромата на поверхности моей кожи смешивались.

К противоречиям можно отнести и то, что женщина, обладающая точным умом, производит отталкивающее впечатление. Но, опять-таки, это не касается исключительных, «вершинных» случаев, о чем свидетельствует целый ряд великих встреч между мужчиной и женщиной. А вот в наших академических кругах Парису не пришлось бы гадать, кому присудить яблоко, да и счастливые браки здесь — исключение.

Так вот, — — — во время этой прогулки я вдруг ощутил напряжение, грозившее стать непереносимым; разговор сбился. Паузы преодолевались с трудом. Мне приходилось все сильней себя сдерживать.

Конечно: я был не только учитель, я был для нее идеал. В тот год я это часто чувствовал, да она этого и не скрывала. Но что бы произошло, дотронься я до нее? Нетрудно вообразить: чрезвычайное удивление, мертвое молчание в лунном свете, наши побледневшие лица, вероятно, слезы; сложившееся у нее представление обо мне было бы разрушено.