Исаак Башевис-Зингер - Короткая пятница и другие рассказы[Сборник]

У раввина была привычка чаще молиться в синагоге, чем в доме учения, постольку поскольку среди бедняков у него было меньше недоброжелателей. Он приходил туда на восходе и молился с первым миньяном. Это было после Пентекоста [4] Pentecost церк. пятидесятница, троицын день. Примечание сканировщика. . На небе уже зажглись тридцать три утренних звезды. Вместе с тридцать четвертой должно было появиться солнце. Рабби любил тишину утра, когда большинство горожан еще спит за закрытыми ставнями. Ему никогда не надоедало наблюдать за восходом солнца: пурпурного, золотого, омывшегося в водах Великого Моря. Это всегда наводило на одни и те же мысли: сыны человеческие, в отличие от солнца, не возрождаются и потому обречены на смерть. У человека есть воспоминания, сожаления, обиды. Они обволакивают его, как пыль, и из-за них он уже не воспринимает свет и жизнь, исходящие от неба. Но иные создания Бога обновляются. Если небо затянули тучи, это еще не значит, что оно никогда больше не будет ясным. Солнце садится, но каждое утро восходит вновь. Луна и звезды существовали всегда. Бесконечность природных явлений отчетливее всего чувствуется именно утром, на восходе. Падает роса, щебечут птицы, блестит река, трава становится влажной и посвежевшей. Счастлив человек, что может возрождаться вместе со всем миром, «когда звезды утренние поют вместе».

Это утро было таким же, как и другие. Рабби встал рано, планируя прийти в синагогу первым. Он постучал по дубовой двери, чтобы предупредить молившихся внутри духов, и вошел в темную переднюю. Синагога насчитывала уже много сотен лет, но до сих пор выглядела так же, как и в тот день, когда было завершено ее строительство. Все в ней дышало вечностью: серые стены, высокий потолок, серебряные канделябры, медный таз для омовения, возвышение с четырьмя колоннами, резной Ковчег Завета с табличкой Заповедей и двумя позолоченными львами. Лучи солнца проникали внутрь через овальное цветное стекло. Хотя духи и улетели отсюда с первым же криком петуха, но после них все еще чувствовались особое безмолвие и спокойствие. Рабби начал раскачиваться и читать «Господина мира». Слова: «И после того, как все исчезнет, царствование Его останется» — он повторил несколько раз. Он представлял себе семьи убитых людей, разрушающиеся дома, все смешивалось, и Божественный Свет вновь творил мир. Время, случайности, страсти, борьба уходили, они были всего лишь выдумкой и обманом, оставалось только добро.

Рабби читал молитвы, задумываясь над глубоким смыслом каждого слова. Мало-помалу собрался миньян: как обычно, это были простые люди, встающие с первыми криками петухов, — Лейбум-каретник, Хаим-Иона — торговец рыбой, Авраам-шорник, Шлоймо Меир, у которого были сады в пригороде Ямполя. Они приветствовали рабби, одевали филактерии, молитвенные шали. Внезапно ему пришло в голову, что все его враги в городе или богачи, или бездельники. Бедные люди, привыкшие к тяжелому труду, были на его стороне. «Почему я не понял этого раньше? — удивлялся рабби. — Почему только сейчас?»

Он чувствовал внезапную любовь к этим людям, которые не умели лгать, которые не знали ничего о мошенничествах и обманах, а честно следовали заповеди Господа: «И будешь добывать хлеб свой в поте лица своего…» Сейчас они внимательно обматывали ремешки филактерий вокруг своих рук, целовали кисти молитвенных шалей и готовились к тяготам во имя Царствия Небесного. Их лица и бороды несли на себе след утреннего спокойствия. Их глаза излучали ту особую нежность, которая есть у людей, привыкших к всевозможным трудностям.

Был понедельник. После молитвы, в то время как раввин читал «Благословится имя Твое», из Ковчега достали Свиток. Открытие Ковчега Завета всегда трогало его. Здесь стояли они все: Свитки, Моисеева Тора, покрытые шелком и украшенные цепочками, коронами, серебряными пластинками, — все вместе, но каждый с собственной судьбой. Одни следовало читать в будние дни, другие в Субботу, некоторые только в День радости и умиротворения. Здесь также было несколько книг Закона с выцветшими буквами и крошащимся пергаментом. Каждый раз, когда рабби думал о них, у него болело сердце. Он раскачивался взад и вперед, бормоча на арамейском: «Ты правишь всем… Я слуга Единого, да будет Он благословен, падаю ниц перед мудростию Его и Его Закона». Когда раввин дошел до слов: «И не будет подчинения моего никакому человеку…» — он запнулся. Эти слова застряли у него в горле.