Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Надо показать ее врачам.

— Врачам! — воскликнул Реновалес. — А зачем? Целый факультет медицины побывал в этом доме! И что толку? Она никого не хочет слушать, отказывается от любого лечения — возможно, нарочно, чтобы подразнить меня. Ничего страшного с ней не происходит — ты просто ее не знаешь. Хотя от нее действительно остались одни кости и кожа, но увидишь — она еще переживет и тебя и меня.

Голос художника дрожал от гнева. Видимо, для него стала совсем невыносима мрачная атмосфера этого дома, в котором он не знает другой радости, кроме воспоминаний о радостях, которые узнал в чужом доме.

Котонер добился, чтобы Реновалес позвал врача — тот был его давним другом.

Хосефина вознегодовала, поняв, что состояние ее здоровья вызывает тревогу. Она чувствует себя хорошо. Простудилась — только и всего, осенью она всегда простужается. И в ее сердитом, обиженном взгляде художник прочитал, что жена считает его заботы чистейшим лицемерием.

После осмотра больной художник и врач вышли в мастерскую, чтобы поговорить наедине. Казалось, врач не знал, что сказать. Делать какие-то определенные выводы рано... Трудно предугадать настоящие возможности этого измученного организма, так цепко хватающегося за жизнь... Поэтому врач воспользовался уклончивыми рекомендациями, как часто делают люди его профессии. Надо бы вывезти ее из Мадрида... подышать чистым воздухом... изменить образ жизни...

Реновалес возразил. Куда они поедут в начале зимы, ей и среди лета захотелось домой! Врач пожал плечами и выписал рецепт. По выражению его лица было ясно, что он считает себя обязанным что-то написать, не может уйти, не оставив хоть какой-то бумажки. Он посоветовал мужу постоянно следить за состоянием больной и объяснил, каких именно симптомов следует остерегаться. Перед тем как уйти, еще раз пожал плечами, демонстрируя этим свою полную растерянность.

— В конце концов... Кто знает... Бывает по-разному! Организм человека способен на неожиданные реакции, он таит в себе превосходные резервы для самозащиты...

Эти загадочные утешение встревожили Реновалеса, и он начал украдкой наблюдать за Хосефиной. Прислушивался к ее голосу, смотрел на нее, когда она его не видела. Они уже не спали вместе. После женитьбы Милито отец переселился в комнату дочери, и они разбили цепь, приковывающую их, как рабов, к общему ложу, где они уже давно не могли спокойно отдыхать. Но Реновалес считал своим долгом каждое утро навещать жену.

— Хорошо выспалась? Может, чего-то надо?

Она смотрела на него враждебно, отрешенным взглядом.

— Ничего мне не надо.

А для большей убедительности еще и поворачивалась к нему спиной.

Художник воспринимал ее неприкрытую враждебность с кротким смирением. Это его обязанность — а вдруг она скоро умрет! Но такая возможность нисколько не волновала его, он оставался равнодушным и сердился на самого себя. Безжалостно укорял себя за бесчувственность, за полное безразличие к состоянию больной, за то, что не чувствует к жене ничего, кроме мимолетных угрызений совести.

Как-то пополудни, дело было в доме графини де Альберка, после дерзких развлечений, которыми любовники будто бросали вызов священному покою гранда, вернувшегося из путешествия, художник робко заговорил о своей жене.

— Я теперь буду приходить реже — пусть тебя это не удивляет. Хосефина очень больна.

— Действительно, очень? — переспросила Конча.

И в глазах ее замелькали злорадные огоньки, которые показались Реновалесу знакомыми: те же, что не раз танцевали перед ним в темноте, беспокоя его совесть, как блики адского пламени.

— Трудно сказать. Но, думаю, как-то обойдется.

Он чувствовал потребность лгать. Утешал себя, умаляя серьезность болезни. Надеялся этой ложью и самообманом развеять острую тревогу, которая донимала его, словно иглами. Таким образом он пытался найти себе оправдание, вел себя как человек, обманывающий самого себя, делающий вид, что не осознает всей тяжести своего преступления.

— Ничего страшного, — говорил он дочери, которая, встревоженная видом матери, каждый вечер приходила ночевать около нее. — Насморк, зимняя простуда. Когда потеплеет — все пройдет.

Он велел топить во всех комнатах; в доме стало жарко, как в печке. Не чувствуя никакого волнения, художник неоднократно громко повторял себе, почти выкрикивал, что у жены только простуда, а тем временем внутренний голос твердил: «Ложь! Она умирает. Умирает, и ты это знаешь».