Эдит Уортон - Риф, или Там, где разбивается счастье

В этой унылой неизвестности Анна просидела одна почти два часа. И неизвестность, и одиночество были ей не страшны, и хотя ей не терпелось услышать о результате миссии, с которой она отправила свою хозяйку, ей хотелось подольше побыть одной. В долгих размышлениях в затянутом белым чехлом кресле перед задрапированным тканью очагом она впервые смогла открыть дорогу сквозь тьму и путаницу мыслей. Дорога была коротка, и попытка пройти по ней была так же слаба и судорожна, как первое усилие выздоравливающего ухватиться за ниточку жизни. Она казалась себе человеком, долго боровшимся с болезнью, от которой куда легче было бы умереть. В Живре она впала в состояние сродни летаргии, когда онемелую душу пронзали дикие вспышки боли; но, страдая или пребывая в оцепенении, она равно была далека от того, что происходило вокруг нее.

Только неожиданное открытие — тем самым утром, — что Оуэн уехал, не сообщившись, в Париж, вывело ее из этого состояния и заставило действовать. Ужас того, что могло означать это бегство, и последствий, которые оно могло вызвать, пробудил в ней чувство ответственности, и с момента, когда она решила последовать за пасынком и торопливо собралась в погоню, мысль ее заработала лихорадочно, судорожно, но все же почти обычным порядком. В поезде она была слишком возбуждена, слишком озабочена тем, что может ожидать ее дальше, чтобы думать о чем-нибудь, кроме того, как избежать самого плохого; но самообладание мисс Пейнтер подействовало на нее успокаивающе, и, ожидая, когда щелкнет ключ в замке, она окончательно пришла в себя.

Что касается поведения на людях, тут по крайней мере можно было сказать, что она справлялась. Она, как говорится, «держалась бодро» те двадцать четыре часа перед отъездом Джорджа Дарроу, — со спокойным лицом занималась привычными делами и даже умудрялась не слишком явно избегать его. Затем, на следующий день перед рассветом, сквозь закрытые ставни, за которыми полночи прободрствовала с сухими глазами, услышала, как он уехал к поезду, время прибытия которого в Париж позволяло его пассажирам успеть на экспресс до Кале.

То, что он отправлялся тем поездом, ехал прямиком в такую даль от нее, сообщило произошедшему неумолимую достоверность. Он уехал, он не вернется, и ее жизнь кончилась именно тогда, когда, как ей грезилось, только начиналась. На первых порах у нее не было сомнений в абсолютной неизбежности этого конца. Человек, покинувший ее дом осенним ранним утром, был не тот, кого она любила, а чужой, с которым у нее не было ни единой общей мысли. Действительно, ужасно, что у него было лицо и голос ее друга, и, пока он жил под одной с ней крышей, уже то, как он двигался и как выглядел, могло разом ликвидировать пропасть между ними. Несомненно, это была вина ее непомерной чувствительности к окружающему миру: она боялась увидеть, как он порабощает ее. День или два назад она думала, что самое глубокое ее чувство — это гордость; если у нее вызывала улыбку приверженность других к условностям, то потому, что это было банально, а не из-за их чрезмерной серьезности. Существовали вещи, унижающие достоинство, примириться с которыми ей не могло прийти в голову; и неизменно выше всего она ставила честность и справедливость.

Она предполагала, что, как только Дарроу уедет, как только она будет ограждена от опасности видеть и слышать его, это высокое представление о нем будет ей поддержкой. Она верила, что возможно отделить образ человека, каким он ей представлялся, от того человека, каким он был в действительности. Она даже предвидела час, когда сможет воздвигнуть скорбный алтарь памяти тому Дарроу, которого она любила, и не бояться, что тень двойника осквернит его. Но теперь она начала понимать, что эти двое на самом деле один человек. И Дарроу, которого она боготворила, неотделим от Дарроу, которого ненавидела; и неизбежным результатом было то, что оба должны исчезнуть, а она — остаться в пустыне скорби без воспоминаний…

Но если будущее зияло пустотой, то настоящее было слишком наполненным. Никогда несчастье не влекло за собой более сложных последствий; и помнить об Оуэне означало перестать думать о себе. Какой порыв, какие страхи заставили его внезапно уехать в Париж? И почему он решил скрыть от нее свое бегство? Когда Софи Вайнер уехала, было понимание, что он должен ждать ее вызова; казалось невероятным, чтобы он нарушил свое слово и отправился искать ее, не дождавшись позволения, если только интуиция влюбленного не предупредила его о некой новой опасности. Анна припомнила, как быстро он прочел тревогу на ее лице, когда бросился назад в ее гостиную с новостью, что мисс Вайнер обещала вновь увидеться с ним в Париже. Чтобы так быстро вспыхнуть, его подозрения должны были рассеяться не окончательно; и с того времени если она и Дарроу притворялись, то, безусловно, притворялся и он. Для ее гордой прямоты было унизительно думать, что они с Оуэном будут жить, как враги, шпионящие друг за другом: она отчаянно жаждала вернуться к прежней жизни — пусть та казалась тоскливой и ограниченной, зато можно было ходить с высоко поднятой головой и открытым взглядом.