Рене Маори - Темные зеркала. Том второй

– Ты знаешь, на что он был похож там? – осторожно, почти шепотом, спросил я. – Где я мог такое видеть?

Она взглянула на меня с подозрением. Она ждала чего-то другого, другого ответа, и сейчас не могла поверить, что я не увидел очевидное.

– Я и вправду не совсем понял…, – сказал я жалобно. – Не совсем… Но, кажется, в этом был заложен какой-то смысл?

– Смысл! – фыркнула Лена, становясь прежней. Ушла куда-то и вернулась с колодой карт.

– Сейчас-сейчас, – лихорадочно бормотала она, в поисках какой-то одной-единственной. – сейчас… Вот!

Я взял в руки этот клочок бумаги, и уставился на него. Это была карта «Повешенный». Человек, висящий вниз головой, одна нога согнута в колене….

– Но, – сказал я и замолчал.

– «Повешенный», – свистящий шепот Лены стал угасать, и на последней умирающей ноте, словно бы для себя, она пробормотала, – Это карта жертвы.

Все оказалось просто до отвращения. Сколько раз в этой самой комнате Лена гадала мне и всем желающим. Я знал эту потрепанную карту наизусть. Какие только фокусы не выкидывает наше сознание. Она подозрительно взглянула на меня и снова залилась слезами. Тут в замочной скважине заскрежетал ключ, и на пороге возник Алекс. Сказать честно, мы его не ждали. И у меня вдруг появилось чувство, что я любовник, застигнутый, приехавшим из командировки, мужем. Крупский имел на физиономии то же «интересное» выражение. Мы замерли, как жены Лота, в предвкушении семейной сцены.

Алекс как-то бочком протиснулся в комнату, словно стеснительный гость и присел на краешек дивана. Лена выжидающе смотрела на него. Так мы втроем и рассматривали его, как какую-то театральную афишу.

– Леночка, – застенчиво пробормотал Алекс и умолк. Наступило тягостное молчание.

– Кофе хочешь, – тусклым голосом спросила Лена. – Я сделаю.

– Да-да, – вежливо ответил Алекс. И тут же добавил, – Ты не думай, я не вернулся. Мне просто ДВД плеер забрать… Он же… мой…

– Пожалуйста, пожалуйста, – так же вежливо ответила Лена из кухни. – Здесь все твое. Все и забирай. Все равно я скоро переселяюсь на пляж.

– С чего бы? – кротко спросил Алекс.

– А с того, что мне нечем платить за эту квартиру. Она для меня слишком дорогая, – не менее кротко подытожила Лена. И вышла из комнаты. Пока она там гремела чашками, Алекс сидел молча, но было видно, что сидеть ему не слишком удобно, и в любую минуту он вспорхнет и кинется к двери. Мы с Крупским затаили дыхание. В воздухе веяло грозой. И более всего страшил первый удар грома. Но, как ни странно, грома не случилось. Алекс допил свой кофе из малюсенькой чашечки. Из своей чашечки. Поговорил о погоде и откланялся. Уже с порога он крикнул Лене, опять засевшей на балконе:

– Я буду давать тебе тысячу в месяц до развода. Пока за квартиру хватит… Он прекрасно знал, и мы все знали это прекрасно, что тысячи ни на что не хватит, и что все остальные дыры и долги за прошлые месяцы она будет покрывать из своей зарплаты еще долгое время. А потом все равно станет искать что-то дешевое, И найдет, конечно, в самом захудалом районе, в трущобах…. Крупский вышел проводить его, и из коридора до меня донеслись обрывки фраз: «…я хочу жить как человек… они по три раза за год ездят за границу… мне зарплату прибавили, я хочу сохранить хоть немного…» Он просто бежал, чтобы начать с нуля. Без долгов. Долги оставлял жене, и все их общие проблемы, весь их быт, весь интим, он все оставлял ей. Она должна была принять этот щедрый дар и ухитриться не сойти с ума. Ничтожный Алекс выходил в большой мир, где крутились богатые аборигены, где он был «великим модельером» и ездил за границу три раза в год. Он продавался за миску чечевичной похлебки. Но это была его правда. Он желал жить так, и это было его право. Он менял на это жену, друзей, свои детские воспоминания и просто справедливость. После развода он сможет выгодно жениться на местной девице с короткими ногами и лошадиными зубами, и полностью стать для нас иностранцем. Хотя все мы живем тут же, рядом. Но нас теперь нет в его жизни. Впрочем, на его особенный интерес я никогда и не претендовал.

Я вышел на балкон. Она сидела на высоком ободранном стуле, который, по-видимому, выкинули из какого-то бара. Сжимая кулаки, и слепыми глазами глядя куда-то в пространство, она шептала. Я наклонился, чтобы услышать. «Где стол был яств, там гроб стоит», и снова «где стол был яств, там гроб стоит». Она твердила эту строку, словно заклинание. По распухшему лицу текли слезы. А рядом на перилах сидел ее кот и неотрывно смотрел на светлые капли, бегущие из человеческих глаз. И даже потрогал их один раз мягкой лапой. В какую-то минуту я вдруг испугался за ее рассудок. Желая отвлечь ее, спросил первое, что пришло на ум: