Дюла Ийеш - Избранное

Для части наших вельмож, застигнутых историческим переломом, серьезной проблемой стало усвоить науку одеваться. Не в смысле моды. До слепого подражания моде они вряд ли когда снисходили. С легкостью — а нередко и с вызовом — они пренебрегали диктатом элементарной буржуазной элегантности. По словам моего спутника, граф Л. Д. — обладатель восемнадцати тысяч хольдов — сорок лет охотился в одной и той же куртке. Беда заключалась в другом: они попросту не умели завязывать тесемки кальсон, обуваться. Они путали порядок, в каком европеец надевает на себя различные предметы одежды: утром снимает со стула, а вечером снова кладет их туда. Эту процедуру с младенческих лет за них проделывали другие, невольно оставляя их самих — в этой конкретной сфере — на стадии умственного развития ребенка.

Почистить ботинки? Среди аристократов, безусловно, были и такие, что не имели представления, как и чем их чистят. Известен случай — в начале века, — когда граф Б. на каком-то заседании совета министров вознамерился кликнуть своего лакея, потому что у него развязался шнурок ботинка; из этой беды его в конце концов вызволил один коллега-министр. Бриться? Пусть даже безопасной бритвой! Стричь ногти? Да еще на правой руке! Немыслимо! Добрая часть из них не умела без посторонней помощи не то что причесаться, но даже умыться. Невольно задумываешься, каким образом усвоили они все же ту определенную сноровку, которая требуется, чтобы подтереть зад. Единственное, что они умели, и притом виртуозно, — это завязывать галстук.

Что же стало с ними, когда их вынудили самих обслуживать себя, их, неспособных или делающих вид, что неспособны самостоятельно справиться даже с поставленным перед ними яйцом всмятку?

Они гибли. Гибли в ошеломляющем воображение количестве при первом же столкновении с реальной жизнью, то есть еще в период прохождения фронта. Нельзя долгое время безнаказанно даже делать вид, что мы к чему-то не приспособлены. Тогда и на самом деле станешь неприспособленным. И от обихаживания, нормального разве что для новорожденного, становится младенческой не что иное, как душа. Этим существам, которых до возмужания держали в пеленках, действительно предстояло заново научиться жизни. Ежели бы хоть их прежнее существование было не столь затворническим и ежели бы они не считали этот свой образ жизни естественным!

Судьба их — пребывающих в возрасте отцов семейств и даже дедов — неожиданно стала подобна судьбе подкинутого младенца. Одно могло бы спасти их: спешащий мимо людской поток, народ, если бы он осознал их положение и сжалился над ними. Однако обреченность их положения усугублялась тем, что они сами обособлялись от народа, и простой люд даже не подозревал об их бедственном положении. Большинство из них, забившись в угол, отвернувшись к стене, опустившись, обовшивев, погибало, даже когда в доме еще не иссякли запасы пищи и топлива, — погибало от замкнутости, от отсутствия человеческой опеки.

Но были и другие, способные совершить головокружительный скачок. Они и прежде жили в единении с природой и теперь естественным образом перешли к общению с людьми. Эти, в том числе и мой хозяин, выжили и, по общему признанию — а теперь и по моему убеждению тоже, — пребывая в весьма бодром расположении духа, ждали, куда повернет их судьба.

И погибающие, и те, кто выжил, старались избегать эмоциональных бурь. Они сохраняли власть над своими чувствами, если предположить, что у них были чувства, которые нуждались в сдерживании.

Богатые буржуа и вообще состоятельные средние слои, в негодовании готовые перевернуть весь мир, судорожно цеплялись за свое имущество и за свою мизерную исключительность. Многие предпочитали умереть, чем лишиться пятикомнатной виллы и летнего отдыха в Римини. Они не мыслили себе будущего без привычных аксессуаров. Впереди была пропасть, черпая пустота, в которую они, естественно, и низринулись. Не менее бурно протестовали провинциальные трактирщики, мелкие лавочники, мельники, которым пришлось отказаться от единственного слуги, помощника или приусадебного участка в несколько сот саженей!

Будто с пятьюстами слуг легче было расстаться. И с десятью тысячами хольдов.

Ни один граф добровольно не избрал смерть. Тех, кто уцелел, не страшило будущее. По крайней мере сначала.

Именно потому, что у них отсутствовало всякое представление о настоящем.

Потому, что и о себе самих, о собственном положении они не имели ни малейшего представления.