Эрих Ремарк - Черный обелиск

– Что это значит? – спрашиваю я. – Ну-ка, Георг, зажги свет!

В матовом луче, падающем из окна на улицу, мы видим Бодо.

– Это в твою честь, – говорит Георг. – Прощальная серенада в исполнении союза. Не забудь, что ты тоже его член.

мощно продолжают певцы. Кое-где открываются окна.

– Тише! Замолчите! – кричит старуха Конерсман. – Ведь двенадцать часов, слышите, вы, пьяный сброд?

В окне стоит Лиза и кланяется. Она вообразила, что серенада предназначена ей. Вскоре появляется и полиция.

– Разойтись! – рявкает басовитый голос. С прекращением инфляции изменились и нравы полиции. Она стала цепкой и энергичной. Воскрес старый прусский дух. Каждый штатский – это вечный рекрут.

– Нарушение тишины и порядка в ночное время! – рычит антимузыкальный носитель полицейского мундира.

– Арестуйте их! – вопит вдова Конерсман.

Певческий союз Бодо состоит из двадцати здоровенных малых. Против них – двое полицейских.

– Бодо! – зову я с тревогой. – Не трогайте их! Не защищайтесь! Иначе вас засадят в тюрьму на годы!

Бодо делает успокаивающий жест и поет, широко раскрывая рот:

– Замолчите! Мы спать хотим! – вопит вдова Конерсман.

– Эй вы! – кричит Лиза на полицейских. – Оставьте певцов в покое! Где крадут – там вас нет!

Полицейские растеряны. Они еще несколько раз отдают приказ:

– Немедленно идти в полицейский участок!

Но никто не двигается. В конце концов полицейские делают то, что в их силах: каждый арестовывает по одному певцу.

Певцы не оказывают сопротивления. Их уводят. Оставшиеся как ни в чем не бывало продолжают петь. Участок недалеко. Полицейские возвращаются бегом и арестовывают еще двух. Остальные поют; но первые тенора что-то зазвучали слабо. Полицейские забирают певцов, начиная с правого края. При третьем налете уводят Вилли, поэтому первые тенора совсем смолкают. Мы протягиваем им в окно бутылки с пивом.

– Не сдавайся, Бодо, – говорю я.

– Не беспокойся! Выстоим до последнего человека.

Полицейские возвращаются и арестовывают кого-то из вторых теноров. Пива у нас больше нет, и мы пускаем в дело водку. Через десять минут поют уже одни только басы. Они стоят, не глядя на то, как арестовывают других. Я где-то читал, что моржи остаются совершенно равнодушными, когда охотники, нападая на стадо, убивают дубинками их соседей, – и я видел, как во время войны целые народы вели себя совершенно так же.

Проходит четверть часа, и из всех певцов остается один Бодо. Потные, разъяренные полицейские прибегают галопом в последний раз. Они становятся по обе стороны Бодо. Мы наблюдаем за ходом событий. Бодо поет один.

– Бетховен, – кратко заявляет он и опять жужжит, как одинокая музыкальная пчела.

Но вдруг нам чудится, что издали ему аккомпанируют эоловы арфы. Мы прислушиваемся. Это похоже на чудо, но ангелы действительно как будто подпевают ему. Ангелы поют первым и вторым тенором и двумя басами. Голоса ласково льются и зачаровывают Бодо; чем дальше мы идем, тем они становятся громче, а огибая церковь, мы уже различаем, что именно поют эти бесплотные летящие голоса: «О святая ночь, пролей…» На ближайшем углу нам становится ясно, откуда они доносятся: оказывается – из участка, где арестованные товарищи Бодо храбро продолжают петь, ничего не страшась. Бодо, как дирижер, входит в их толпу, точно это самая обыкновенная вещь на свете, и пение продолжается:

«Пилигриму дай покой…»

– Господин Кроль, что же это? – озадаченно спрашивает начальник охраны.

– Сила музыки, – отвечает Георг. – Прощальная серенада человеку, который уходит в широкий мир. Совершенно безобидное дело, и его следует поощрять.

– И все?

– И все.

– Но это же нарушение тишины и порядка, – замечает один из полицейских.

– А если бы они пели «Германия, Германия превыше всего»? Вы бы тоже сказали, что это нарушение тишины и порядка?

– Ну, то другое дело!

– Когда человек поет, он не крадет, не убивает и не пытается свергнуть правительство, – обращается Георг к начальнику. – Вы что же, хотите весь хор засадить, потому что он всего этого не делает?

– Гоните их в шею! – шипит начальник. – Только пусть ведут себя тихо.

– Они будут вести себя тихо. А скажите, вы не пруссак?

– Франконец.

– Я так и думал, – говорит Георг.