Эрих Ремарк - Черный обелиск

– Тогда, конечно, – отвечаю я, – мы можем перейти в высший класс надгробных памятников. Там, где мрамор и гранит.

– Мрамор для Лошади не подходит, – заявляет Фрици. – Его ведь больше ставят детям, правда?

– Давно уж нет. Сколько раз мы ставили мраморные колонны над успокоившимися навеки генералами.

– Гранит! – заявляет мамаша. – Гранит лучше. Больше подходит к ее железному сложению.

Мы сидим в большой комнате. Кофе кипит, поданы домашние пирожные со сбитыми сливками и бутылка кюрасо. Мне кажется, будто вернулись прошлые времена. Дамы смотрят через мое плечо в каталог, как они раньше смотрели в мои школьные тетрадки.

– Вот лучшее, что у нас есть, – говорю я. – Черный шведский гранит, надгробие с крестом и двойным цоколем. Во всем городе найдется только два-три таких памятника.

Дамы рассматривают мой рисунок. Это один из последних. Для надписи я использовал майора Волькенштейна, якобы павшего в 1915 году во главе своих войск, что было бы лучше, по крайней мере, для убитого в Вюстрингене столяра.

– А Лошадь была католичкой? – спрашивает Фрици.

– Кресты ставят не только католикам, – отвечаю я.

Мадам в нерешительности.

– Не знаю, подходит ли ей такой вот религиозный памятник. Не найдется ли что-нибудь другое? Скажем, в виде естественной скалы?

У меня перехватывает дыхание.

– Если вы хотите получить что-нибудь в этом роде, – говорю я затем, – то могу вам предложить нечто особенное! Нечто классическое! Обелиск!

Конечно, я знаю, что это выстрел наугад, но вдруг, охваченный охотничьим азартом, торопливо отыскиваю изображение нашего ветерана и кладу на стол.

Дамы молчат и разглядывают его. Я держусь в сторонке. Бывают такие счастливые находки – в начале или в конце, когда человек, словно играя, достигает того, над чем специалисты бьются без всякой надежды на успех. Фрици вдруг смеется.

– В конце концов для Лошади неплохо, – говорит она.

Мадам тоже усмехается.

– А сколько эта штука стоит?

С тех пор как я служу в нашей фирме, за обелиск никогда не назначали цены, так как каждый был уверен, что его продать невозможно. Я быстро высчитываю.

– Официально – тысячу марок, – говорю я. – Для вас, как для друзей, – шестьсот; для Лошади, как одной из моих воспитательниц, – триста. Я могу позволить себе предложить эту бросовую цену – ведь сегодня и без того мой последний день службы в конторе, но будь это не так, меня бы уволили. Оплата, разумеется, наличными. И за надпись отдельно.

– А почему бы и не согласиться? – замечает Фрици.

– Я тоже за, – отвечает мадам.

Я ушам своим не верю.

– Значит, по рукам? – спрашиваю я.

– По рукам, – отвечает мадам.

– Триста марок. Сколько это в гульденах?

Она принимается отсчитывать банкноты. Из часов в виде домика, висящих на стене, выскакивает кукушка и выкрикивает время. Я засовываю деньги в карман.

– Помянем Мальвину стаканчиком коньяку, – говорит мадам. – Завтра утром мы ее похороним. Ведь вечером ресторан должен опять работать.

– Жаль, что мне нельзя быть на похоронах, – говорю я.

Мы все выпиваем по стаканчику коньяку с мятной водкой. Мадам прижимает платок к глазам.

– Я очень расстроена, – заявляет она. Все мы расстроены.

Я встаю и прощаюсь.

– Георг Кроль установит памятник, – говорю я.

Дамы кивают. Никогда я не видел такого доверия и верности, как в этом доме. Они машут мне в окна. Доги заливаются лаем. Я торопливо шагаю вдоль ручья к городу.

– Что? – восклицает Георг. – Не может быть!

Я молча извлекаю из кармана голландские гульдены и раскладываю их на письменном столе.

– А что ты продал?

– Подожди минутку!

Я услышал велосипедный звонок. Тут же раздается за дверью властное покашливание. Я сгребаю деньги и сую обратно в карман. На пороге появляется Генрих Кроль, кромка брюк у него слегка в грязи.

– Ну, – спрашиваю я, – что продали?

Он язвительно смотрит на меня.

– Идите сами и попробуйте продать! При общем банкротстве! Ни у кого нет денег! А если у человека и есть несколько марок, так он их не вы пускает из рук!

– А я был в городе. И кое-что продал.

– Да? И что же?

Я повертываюсь так, чтобы видеть обоих братьев, и отвечаю:

– Обелиск.

– Вранье! – безапелляционно заявляет Генрих. – Поберегите ваши остроты для Берлина!

– Я, правда, к вашей фирме уже не имею никакого отношения, – говорю я, – так как сегодня в двенадцать дня перестал у вас работать. Но мне все же хотелось показать, как просто продаются надгробия. Не работа, а отдых.