Симадзаки Тосон - Нарушенный завет

Наступило длительное молчание. Слабый свет прикрученной лампы рисовал на потолке расплывчатый круг. Уставившись в этот круг, Гинноскэ замечтался, и, так как Усимацу лежал молча и не шевелясь, Гинноскэ решил, что его товарищ уже заснул.

— Сэгава-кун, ты спишь? — окликнул он его.

— Нет… ещё не сплю, — отозвался Усимацу. Затаив дыхание, он пытался унять внутреннюю дрожь.

— Что-то не спится сегодня. — Гинноскэ выпростал руки из-под одеяла. — Давай ещё немного поболтаем. Когда я думаю о горестях молодости, я всегда вспоминаю тебя, и мне хочется плакать. Любовь и слава… вот что одушевляет пылкую молодость и что её убивает. Я тебя хорошо понимаю. При твоём характере так и должно было быть. Я втайне сочувствую и той, которую ты любишь. Оттого я так с тобой сегодня и говорю. По-моему, ты слишком мудришь. Насчёт этого-то я и хочу тебя предостеречь. Поверь, я прав. Перестань страдать в одиночестве. Ведь у тебя есть друг, посоветуйся же с ним, и тебе легче будет решить, что делать. Если бы ты сам спросил у меня: «Цутия, что, если я поступлю так-то?», я бы сделал для тебя всё, что в моих силах.

— Ах, это только ты со мной говоришь так! Спасибо тебе за твою сердечность. — Усимацу глубоко вздохнул. — Говоря откровенно, всё обстоит именно так, как ты думаешь. Именно так. Однако…

— Ну?

— Но ты не можешь знать всего… вот почему ты так говоришь. Дело в том, что… она умерла.

Снова наступило молчание. Немного погодя Гинноскэ попробовал опять заговорить с Усимацу, но ответа уже не получил.

Проводы Гинноскэ состоялись на другой день. Они продолжались с утра до двух часов. На обед вместо обычных блюд были поданы суси. [39] Суси — колобки из варёного риса с сырой рыбой. Учителя и ученики, один за другим, вставали и говорили прощальные речи. Состоялся Даже импровизированный концерт. Простодушные мальчики и девочки то грустили, то смеялись, и им казалось, что этот день они никогда не забудут.

Среди общей суеты и веселья один Усимацу не мог найти себе места. Казалось, он не видел и не слышал происходящего. Запомнились только смех учителей и учеников, аплодисменты, сопровождавшие каждое выступление, да и многозначительные взгляды, которыми его украдкой награждали даже среди всеобщего оживления. Ему казалось, что за ним беспрерывно следят, и тревога, волнение, страх подавляли всякий интерес к тому, что делалось вокруг. Усимацу утратил даже ощущение собственного тела, а мозг его был скован одной мыслью — заветом отца. Когда его слух уловил перешёптывания учителей: «Увидишь, Цутия-кун сделает отличную карьеру…» — Усимацу сразу же подумал о том, какая мрачная будущность ждёт его самого, и невольно позавидовал судьбе друга, — ведь он не был рождён «этa».

Проводы кончились. Усимацу сразу же ушёл из школы и поспешил домой в Рэнгэдзи. Стоя во дворе у входа в монастырские помещения, он заметил, как в комнаты настоятеля то входила, то выходила монахиня в белой одежде. Вспомнив о письме, которое он написал позавчера вечером по просьбе окусамы, он предположил, что это, наверно, её сестра. Навстречу ему из кухни выбежала служанка Кэсадзи и подала визитную карточку. На ней стояло: «Иноко Рэнтаро». Кэсадзи на словах добавила, что гость приходил ещё утром, сказал, что остановился в гостинице «Огня» на улице Ками-мати, и просил передать поклон; во дворе его поджидал какой-то полный господин, одетый по-европейски.

— Наверно, Итимура-сан, — пробормотал Усимацу. Судя по её рассказу, это был, несомненно, он.

«Не пойти ли к нему сейчас же? — подумал он, но тотчас же осёкся: — А вдруг его заметят? Если бы не это опасение, он, конечно, пошёл бы. Он полетел бы к нему птицей. Нет, подожди, — удерживал себя Усимацу. — Ведь могут подумать, что у него с учителем какие-то очень близкие отношения, что тогда? Разве не считается подозрительным уже одно то, что он зачитывается его книгами? Тем более неосмотрительно заходить к нему… а вдруг… нет, подожди, подожди! Подожди до вечера! Когда стемнеет, тогда можно остаться незамеченным…» — так убеждал себя Усимацу.

«Да, но что с Осио?» — вдруг кольнула его новая тревожная мысль. Усимацу поднялся к себе в мезонин. И вдруг ему вспомнилось, как всё было здесь хорошо, когда он только что сюда перебрался. Посмотришь — всё осталось, как было: и старенькое хибати, и простое какэмоно, и стол, и полка для книг. Как непрочна в сравнении с вещами человеческая жизнь! Перед глазами Усимацу встала картина изгнания из пансиона на Такадзё-мати несчастного Охинаты. Он вспомнил, как тогда возвращался из Рэнгэдзи, а навстречу ему, освещая в сумерках фонарями дорогу, из дома выносили носилки. Вспомнил, как рядом шёл слуга. Вспомнил хозяйку пансиона, стоявшую в дверях, её напутствие «будьте здоровы!» и бушующих жильцов. Он, как сейчас, слышал их крик: «Что, получил!» — и чувствовал, как ледяные мурашки пробежали у него от затылка по спине. Теперь всё это он воспринимал как собственную судьбу! Но за что так унижают, так презирают «этa»? Отчего они не могут считать себя равными со всеми людьми? Отчего именно «этa» не имеют права на существование в этом обществе? Как безжалостны, как жестоки люди! Усимацу взволнованно шагал по комнате. Его мысли прервал шум раздвигаемых перегородок. Вошла окусама.