Симадзаки Тосон - Нарушенный завет

— Учитель, — её ясные глаза сияли, — я слышала, брат получил от вас такой прекрасный подарок. — При этом она радостно улыбалась.

В эту минуту послышался голос окусамы, она звала Осио. Девушка испуганно прислушалась.

— Слышишь, это тебя зовут! — сказал Сёго, взглянув на сестру.

Опять послышался голос окусамы. Усимацу проводил взглядом торопливо удалявшуюся фигурку Осио, потом открыл дверь и вошёл с Сёго внутрь храма.

О священная тишина! Кажется, будто бродишь среди древних руин. Кроме отсчитывающего секунды маятника часов, висевших на круглой, покрытой лаком колонне, под этим высоким тёмным потолком не было слышно ни единого звука. Казалось, здесь притаилось гнетущее душу безмолвие. Всё, что схватывал взгляд, — потемневшие от времени золочёные буддийские алтари, безжизненные искусственные лотосы, изображения небесных дев на стенах, будоражащих воображение людей, — всё без слов говорило о славе и упадке прошлых времён. Усимацу с Сёго прошли вглубь, во внутреннюю часть храма, и стали осматривать изображения древних святых в полутёмном алтаре.

— Сёго-сан, — сказал Усимацу, глядя на профиль мальчика, — кого ты больше любишь — отца или мать?

Сёго не отвечал.

— Давай я попробую угадать, — смеясь, продолжал Усимацу. — Вероятно, отца?

— Нет.

— Не отца?

— Ведь отец только и знает, что пьёт…

— Тогда кого же ты любишь?

— Сестру.

— Сестру? Вот как, значит, ты больше всех любишь сестру?

— Я сестре всё рассказываю, даже то, чего и отцу, и матери не расскажу. — Сёго засмеялся.

В небольшом северном приделе висела картина, изображающая нирвану. Эти священные картины можно встретить в обычных храмах, они большей частью бывают копией с копии: искажённая композиция, нелепый колорит, не имеющий ничего общего с природой тропиков пейзаж, — и, как правило, в них нет ничего примечательного. Нирвана в этом храме была написана по обычному шаблону, но, видимо, кистью водила рука талантливого художника, поэтому по сравнению с другими картинами эта казалась довольно живой. В ней была какая-то пленящая сердце безыскусственная реальность, затмевавшая заключённый в ней религиозный сюжет. Не было ничего удивительного в том, что Сёго с детской наивностью даже при виде изображения мучений птиц и зверей не удивлялся, а разглядывал их, словно иллюстрации к сказкам. Глядя на смерть Шакьямуни, простодушный мальчик даже засмеялся.

— Тебе, Сёго-сан, верно, ещё не случалось думать о смерти? — сказал, вздохнув, Усимацу.

Сёго поднял глаза на Усимацу.

— Мне?

— Да, тебе.

— Нет, не случалось!

— Конечно, в твоём возрасте не приходится думать о таких вещах.

— А что… — вспомнив что-то, засмеялся Сёго, — сестра Осио часто об этом говорит.

— Сестра? — Усимацу кинул на него загоревшийся взгляд.

— Да, иногда она говорит странные вещи: «Я хочу умереть, я хочу пойти куда-нибудь, где никого нет, и громко плакать», — с чего бы это?

Сёго склонил голову набок и сложил губы, словно собираясь свистнуть.

Вскоре Сёго ушёл, и Усимацу остался один. Сразу же в храме воцарилась тишина, казалось, полное символического значения убранство погрузилось в ещё более глубокое безмолвие. Всё здесь: и бронзовые курильницы, и подставки с искусственными цветами, и кадильницы, — даже эти безмолвные предметы как будто предались созерцанию, и тускло блестевшая на алтаре статуя богини Каннон казалась воплощением не милосердия, а, скорей, молчания. Усимацу прохаживался взад-вперёд между круглыми колоннами, думая об Осио. В этом тихом, отделённом от всего мира месте она казалась ему цветком, расцветшим на развалинах. Кровь кипела в нём и, обуреваемый сладостными мыслями, он непрестанно шептал про себя:

— Осио-сан, Осио-сан!

Незаметно стемнело. В передней стороне главного зала сквозь сёдзи слабо просвечивал голубоватый сумеречный свет, а на циновках вытянулись длинные тени колонн. Утомительный, тягостный зимний день близился к концу. Послышались шаги, и в храм вошли настоятель и молодой бонза, оба в белых одеждах. В глубине зала зажгли шесть свечей. Наискосок от алтаря, в углу у золочёной колонны, сложив на груди руки, присел на ступеньку настоятель. А ступенькой ниже, у противоположной стены, сел молодой бонза. Зазвучали торжественные удары гонга. А вслед за ними и пение.

Вечерняя служба началась.

О, какие грустные, грустные сумерки! Прислонившись головой к колонне, в боковом северном приделе, Усимацу закрыл глаза и глубоко-глубоко задумался. «Что, если Осио узнает о моём происхождении…» — думал он, сознавая всю горечь существования «этa». Смутные мысли о смерти соседствовали с чувством нежности, наполнявшим его душу. Он думал о том, что уже сейчас, в пору цветущей юности, ему приходится испытывать неведомые другим жизненные страдания, и одна только мысль об этом была для него мучительной. Струившийся в прохладном воздухе дым благовоний придавал большую остроту этой грустной прелести: навевал какое-то не поддающееся определению чувство, какую-то смутную печаль. Вдруг голоса бонз замолкли. Усимацу очнулся: кончилось чтение сутр, и началось возглашение имени Будды. Потом настоятель с чётками в руках отделился от колонны и принялся громко нараспев читать наставление, завещанное основоположником секты. Молодой бонза оставался на прежнем месте. Усимацу всё стоял и стоял… пока наставление не было прочитано до конца… пока молодой бонза не встал, почтительно подняв свиток над головой… пока наконец одна за другой не погасли свечи.