Константин Симонов - Последнее лето

— Какой-то он оголтелый! Верно? — сказала Надя. — И так всегда, когда выпьет! — Сказала как о человеке, которого Синцов должен был знать и до этой встречи. — Может откуда-то вдруг свалиться, явиться без звонка. И вообще вести себя так, что можно бог знает что подумать! То, чего совершенно нет.

— Слушай, не вдавайся, а?.. — сказал Синцов, и было в его голосе что-то, заставившее ее замолчать.

— Закуску клади себе сам, я не знаю, что тебе больше нравится. — Надя наливала в рюмки водку. И пока Синцов накладывал себе закуску, рассмеялась.

— Чего смеешься?

— Испугалась, что ты ему руку сломаешь. А вообще смешно! Наверно, теперь не смогу на него без смеха смотреть, когда увижу. Только не хватало, чтобы ты ему руку сломал, вот была бы история! — сказала она так, словно этому человеку никак нельзя было ломать руку и Синцов должен понимать это.

Синцов снова попытался вспомнить, где же он видел этого человека, но не вспомнил. А спрашивать не хотел.

— Не буду тебе врать, — сказала Надя, — я с ним раньше, до Павла, знакома была. И он этого до сих пор никак забыть не может.

— Просил тебя, не вдавайся, — повторил Синцов.

— Хорошо, не буду. Неужели ты расскажешь об этом Павлу, сделаешь эту глупость?

— Не волнуйся, не сделаю. Хватит с него там забот и без тебя.

— Вот именно — без меня. А была бы я с ним там, не было бы ничего этого здесь. Думаешь, я всего этого хочу? Думаешь, когда Павел со мной, мне кто-нибудь еще нужен? А когда его нет, вот так все и получается…

На этот раз, кажется, была искренней, объяснила, как было на самом деле, не выкручиваясь. И Синцов не прервал ее.

— Да, вот так все… — после молчания задумчиво сказала Надя и, взявшись пальцами за рюмку, но не подняв ее, покрутила и поставила обратно. — А ехать к нему на фронт хочу и готова хоть завтра.

— Извини меня, конечно, — сказал Синцов, — но выходит, судя по твоим же словам, так: или Павел должен таскать тебя за собой, или у тебя здесь, в Москве, другого выхода нет, чем все это…

— Да, выходит так. Выходит, другого выхода нет. А какие другие выходы? Это в театрах разные выходы: главный, запасной, пожарный, еще какие-то. А в жизни из каждого положения только один выход. Не умею я одна жить, вот и все! Другие в этом не признаются, а я признаюсь. Только в этом и разница. И с тобой свела бы судьба в другое время, и на тебя, наверно бы, глаз положила. А что ты Павлу ничего не скажешь, лучше для него. А если б сказал, все равно врала бы ему отчаянно до последней возможности. Клялась, божилась бы, не знаю, чего бы только не придумала, потому что боюсь его лишиться. А боюсь лишиться потому, что люблю. Если хочешь знать, даже когда за Козыревым замужем была, все равно Павла помнила. Так уж меня к нему судьба приговорила. Такую, какая я есть, к такому, какой он есть. И вы, мужики, должны понимать такие вещи…

Синцов слушал и думал о том, что понятие «вы, мужики» для нее и любимое и враждебное — все вместе. И он для нее тоже часть этого понятия, тоже мужик — не сейчас, так в другое время, как она сама выразилась. И разговоры о том, что он должен ее понять, могут слишком далеко завести…

Он поднял рюмку:

— Не входя во все остальное, давай за Павла.

— Только если веришь, что я люблю его. Если нет, лучше не пить!

Синцов ничего не ответил на это. Молча взял и выпил. Все это слова. Любит, не любит! Пускай сами разбираются. «Пашка тоже не маленький. Пусть будет здоров там, на фронте. И подальше от всего этого, хотя бы пока война!..»

— Спасибо, что все-таки выпил за него со мной, — прочувствованно сказала Надя. Она тоже выпила свою рюмку до дна и сразу налила новую. — А теперь я за твою Таню! Я так хочу ей добра, что пусть лучше со мной будет какое-нибудь несчастье, чем с ней! Готова на это. Искренне тебе говорю!

Синцов поморщился. «Допустим, искренне, а все же есть в твоих словах что-то такое, чего люди не должны говорить друг другу, даже если им в ту секунду кажется, что они говорят искренне».

— Не надо так говорить, — сказал он вслух. — Меня война суеверным сделала.

Он выпил свою рюмку, и она тоже выпила. И, выпив, спросила с любопытством:

— Неужели война правда сделала тебя суеверным?

— Как тебе сказать? И правда и неправда, середка наполовинку. Есть что-то на войне, что толкает людей к суеверию.

— А я не суеверная. Когда Козырев погиб, у меня никаких предчувствий не было совершенно. Напротив, когда провожала его на войну, думала, что уж с кем, с кем, а с ним ничего не будет.

Синцов поднял глаза от тарелки и посмотрел на Надю. В свое время в Сталинграде, рассказывая Павлу, с чего начал войну, он рассказал и о том, как все это вышло тогда с гибелью Козырева. Но говорил ли ей об этом Павел? Может, и не говорил…