Константин Симонов - Последнее лето

— Чего молчишь? — спросила Надя. — Думаешь, как выкрутиться, чтобы и меня не обидеть и Павла не подвести?

— Вот именно. Об этом и думаю.

— Ну и что надумал?

— Ничего не надумал. Вы с ним живете, вы с ним и разбирайтесь.

— А ты смелый! — Надя поглядела на него так, словно он сказал ей что-то удивительное. — Другие со мной боятся так разговаривать.

— А я вот почему-то не испугался. Ты уж извини.

— Наоборот, люблю, когда меня не боятся. Привыкла, что мужики передо мной хвостами виляют по первому требованию. Берегись, будешь и дальше такой храбрый, как бы не влюбилась!

Она мимолетно улыбнулась собственным словам, как чему-то, что несбыточно лишь оттого, что она сама сейчас не допускает такой возможности, и снова спросила про Павла:

— Расскажи мне, как ты его в предпоследний раз видел.

Синцов пожал плечами:

— Так это уже когда было, почти полгода назад, и притом мельком.

— А я его еще дольше не видела. Ни мельком — никак. Мельком или не мельком, все равно расскажи мне, как это было.

Синцов рассказал, как это было. Как его послали к командиру дивизии, чтобы передать пакет, в котором содержалось приказание о передислокации. Пакет требовалось вручить лично командиру дивизии. Но Артемьева в штабе дивизии не оказалось: с утра уехал в один из своих полков на занятия.

— Какие занятия? — спросила Надя.

— Ну какие занятия? В данном случае получили пополнение и учили его наступать за огневым валом.

— Что значит за огневым валом? — снова спросила Надя.

— За огневым валом — значит: ведут огонь несколькими батареями и наступают так, чтобы пехота шла вслед за этими разрывами в двухстах — двухстах пятидесяти метрах, не отставая.

— А когда учение, как стреляют, холостыми?

— Почему холостыми? Обыкновенными, боевыми.

— А если вдруг что-нибудь… Если не долетит?

— Убьет людей. Не должно быть недолетов. На этом все и построено.

— Ну, ладно, — поморщилась Надя. — Как же ты его увидел?

— Увидел в поле. Он шел в цепи, вместе с солдатами. Я пошел вслед за ними и, когда догнал, вручил ему пакет. К этому времени как раз дали отбой.

— А какой он был?

Синцов рассмеялся:

— Главным образом грязный. Снег выпал и сошел, наступали в грязи по уши. Какой у него вид был? В комбинезоне, весь грязью забрызганный. Я подошел, доложился, он повернулся, платком утерся. Потом из фляги руки помыл, прежде чем пакет взять. Наверно, пока занимались, где-нибудь споткнулся, упал на руки.

— А он что тебе сказал?

— Принял пакет, расписался и сказал: «Можете ехать».

— И все?

— Пока расписывался на пакете, спросил про Таню — жива, здорова ли?

— А про меня не сказал тебе, что ездил ко мне в Москву?

— Видимо, не успел. Только теперь это от него услышал. А тогда была такая обстановка: вручил пакет — и мотай дальше, в следующую дивизию!

— И все?

— Все.

— Надоела тебе своими расспросами?

— Есть немножко.

— Мы, бабы, в этом смысле глупее вас, мужиков. Вам достаточно про нас знать, что мы живы-здоровы. А нам, если любим человека, мало этого. Мы все себе хотим представить: как он выглядит, как встает, как ложится, как сидит, как ходит, какое у него выражение лица, когда про нас вспоминает. Поэтому и расспрашиваем вас так по-глупому. Таня твоя, думаешь, другая? Такая же самая! Я так за вас обрадовалась, когда прочла в письме Павла, что у вас теперь дочь! Таня мне тогда, в ту зиму, очень понравилась. Просто на редкость!

Она подошла к стоявшему у стены большому серванту, выдвинула ящик и поманила Синцова:

— Иди посмотри. Наверно, никогда не видел такой прелести.

Синцов подошел, не понимая, зачем она его зовет. А когда понял, не знал, что сказать. Да и некуда было вставить слово. Она продолжала говорить, не останавливаясь ни на секунду:

— Это теперь все твоей дочери! Когда я в сороковом году вышла за Козырева и ждала ребенка, он попросил — у него товарищи летали за границу

— привезти приданое. Так все и лежит с тех пор. У меня на седьмом месяце…

Она резко повела рукой, объяснив этим жестом, что с ней произошло.

— Не люблю этого слова… Врачи сказали: из-за того, что до этого сделала подряд несколько абортов… Может быть, и так, только не уверена, что это заслуженное наказание…

Она усмехнулась:

— Да и за что, собственно? Доброй была, жалела вашего брата. Сама любила не помнить себя от счастья и вас не заставляла ни об чем помнить. А выходит, что за это бог наказывает. По-моему, несправедливо… Дашь мне адрес, и я завтра же все это пошлю.