Константин Симонов - Последнее лето

Он хотел сказать ей, что немножко посидит и пойдет, но она опять потянула его за руку, теперь к столу.

— Сядем, договоримся, как все будет. Начала собирать тебе ужин, но не успела. Откуда ты звонил?

— С телеграфа.

— Когда едешь обратно?

— Завтра утром.

— Тогда я сейчас соберу поужинать, за ужином и поговорим. А потом помоешься с дороги и ложись спать. Постелю тебе здесь, на диване. За ночь напишу письмо, а утром накормлю завтраком, и поедешь. Договорились? Павел написал, чтоб, если захочешь, дала тебе ключ от старой квартиры. Но, по-моему, это глупости. Ночевать там одному, в пустой квартире… Я, правда, убрала там месяц назад, даже полы помыла, но все равно. Нечего тебе там делать. Разве я не права?

— Права.

— Значит, договорились?

— Нет. — Он объяснил, что уже обосновался в общежитии при комендатуре; утром туда за ним приедет водитель и будет искать.

Кажется, Надя огорчилась, что он не заночует. Может, хотела, чтобы рассказал потом Павлу, как она его по-родственному приняла. Но спорить не стала. Только предложила:

— Помойся, по крайней мере. До комендантского часа далеко.

Он подумал и кивнул:

— Спасибо.

В самом деле, зачем ему торопиться отсюда в комендатуру? Чего он там не видел? Жаль только, что сверток с чистым бельем, мочалкой и мылом оставил в «виллисе». Думал, на обратном пути, если будет теплая погода, помыться где-нибудь в речке.

— Ты помоешься, а я на стол соберу, — сказала Надя.

— Слушай, — не совсем уверенно обращаясь к ней на «ты», сказал Синцов.

— Может, сделаем по-другому? Посидим, поговорим, потом помоюсь, а потом уж перекусим. По правде говоря, я недавно обедал.

— Как хочешь, — сказала Надя. — Мне еще лучше! Я тебя сразу спрашивать начну.

Она пересела так, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и положила на стол перед собой обе руки. Синцов только теперь заметил, как она одета. В черное шерстяное платье с длинными рукавами до кистей и с глухим воротом, из-под которого виднелся еще один, узенький белый воротничок.

«Как монашка», — почему-то пожалел он ее в эту минуту.

Она стала расспрашивать его, как все это было, когда он позавчера ночью видел там, на фронте, Павла.

Расспрашивала такие подробности, что он под конец усмехнулся.

— Ей-богу, не помню, что и где у него стоит и лежит, тем более ночью был и о другом думал. Хата и хата!

— А как, по-твоему, есть у него кто-нибудь?

— Кого имеешь в виду? — насмешливо спросил Синцов.

— Не говори со мной, как с дурочкой.

— А как с тобой говорить? Неужели, когда спросила, ждала от меня, что скажу: есть?

— Нет, не ждала. Верно. Ну, а все-таки? Наверно, трудно без этого?

— Наверно, трудно. — Он подумал про себя, что иногда трудно, но чаще не до этого. Не только говорится так, а действительно не остается сил ни на что, кроме войны.

— Может, и поняла бы его, но все равно бесилась бы ужасно! — сказала Надя, и, наверное, сказала правду; даже от одной этой мысли у нее сделалось злое лицо.

— А чего тебе понимать? По-моему, и понимать пока нечего.

— Да разве я хочу об этом думать! — с внезапной силой сказала она. — Не хочу, а думаю. Так уж скверно устроена! — И, помолчав, спросила другим, смирным голосом: — А когда ты его еще, перед этим, видел?

— Почти так же давно, как и ты, в ноябре.

— Но хоть по телефону-то разговариваете?

— Два раза за это время говорили, когда я оперативным дежурным был.

— Всего два раза? — В ее голосе было такое удивление, словно она до этого думала, что они с Павлом только и делают, что говорят друг с другом по телефону.

— Ты все же, наверно, плохо себе представляешь реальную обстановку, в которой работает командир дивизии, да и вообще все мы, грешные, — не удержался он от усмешки.

— А я не виновата, что плохо себе это представляю, — с вызовом сказала она. — Я-то хотела!.. Он не захотел. Это ты знаешь? Это он тебе говорил?

И хотя Синцов кивнул, дав ей понять, что уже знает все это, она все равно стала рассказывать ему, какой Павел упрямый и нелепый человек, не понимающий, что там, на фронте, она не принесла бы ему ничего, кроме счастья, а все остальное — ерунда.

По ее голосу чувствовалось, что она отступила, по не смирилась.

— Разве когда человек счастлив, он хуже воюет? — вдруг спросила она. — Тебе это лучше знать!

Это был прямой вопрос, а что на него ответить? Сказать ей: тебе нельзя быть на фронте с Павлом! А Тане со мной — можно. Ты не умеешь себя там вести, не умеешь и не сумеешь! А Таня умеет. Как это сказать ей в глаза? Как взять на себя такую смелость — судить чужую жизнь да еще ставить при этом в пример собственную?..