Константин Симонов - Последнее лето

— Будем стараться, — сказал Серпилин. — Гляжу на тебя и думаю: добрая у тебя все же душа, Сытин.

— Хотя и по линии контрразведки работаю, — не то с вызовом, не то с иронией сказал Сытин.

— А это уж не я, а ты за меня досказал. Откуда взял?

— Так, почудилось.

— И зря! Сказал тебе потому, что война три года людей прямо по душам бьет и таких мозолей набила, что иной уже ни своей, ни чужой боли не чувствует. А ты все еще чувствуешь, — значит, душа добрая, человек хороший. А контрразведчик, черт тебя знает, какой ты есть? Может, даже и вовсе плохой. Моих мыслей, например, прочитать не смог!

Серпилин посмотрел на Сытина и вспомнил то существенное, что хотел сказать ему еще вначале, но не сказал, отвлеченный ходом разговора.

— Обязан перед тобой отчитаться.

Сытин удивленно посмотрел на него. В устах командующего армией это было странное начало.

— За знамя, которое вы тогда вынесли, — объяснил Серпилин. — До конца его сохранили и сдали в дальнейшем в штаб Западного фронта. Я после госпиталя ставил вопрос, чтоб, раз мы со знаменем вышли, возобновили нашу дивизию под тем же номером. Тогда не прислушались: немец под Москвой был… А недавно из одного документа узнал, что снова есть сто семьдесят шестая стрелковая. И раз сформировали заново под тем же номером, думаю, что и наше знамя ей вручили. Написал туда, на Третий Украинский фронт, но пока ответа не имею, — закончил он так, словно считал своим долгом доложить бывшему подчиненному все, что знал сам.

Да, в сущности, так оно и было — считал.

В домик вошел Захаров, без шинели, в надетой поверх гимнастерки байковой меховой безрукавке, и с порога сказал:

— Зашел за тобой; Бойко сказал, ты к нему собирался.

— Да, пора. — Серпилин, поднявшись с места, пожал руку Захарову. — Еще не видались с тобой. — И кивнул на вскочившего из-за стола Сытина: — Вот капитан Сытин объявился, с которым три года назад из-под Могилева выходили.

— Никитин заходил ко мне, уже доложил, кто у тебя сидит. — Захаров поздоровался с Сытиным. — Если еще не закончили беседы, с твоего разрешения послушаю…

— Раз ты пришел, закончили, — сказал Серпилин. — И вообще время вышло.

Он, не садясь, покрутил телефон и сказал, чтобы зашел Синцов.

— Синцова уже видел?

— Так точно.

— Опознали друг друга?

— Опознали.

— Забирай от меня Сытина, — сказал Серпилин навстречу входившему в домик Синцову, — организуй поужинать и по чарке. Считайте, что я при сем присутствую. И проводи, пусть едет. А сам в двадцать три ровно зайдешь ко мне.

Когда Сытин, откозыряв и повернувшись на каблуках, вышел вслед за Синцовым, Серпилин посмотрел ему в спину и сказал:

— Хотя и в подполье был, а как поворачиваться через левое плечо, еще не забыл. Пропавшим без вести его считали. Может, не поздно поправить — за вынос знамени дать орден?

— Почему поздно? — сказал Захаров. — В нашей власти!

— Строго по закону — не наш.

— Зато в твоем лице живого свидетеля — командарма — имеем. Скажем Никитину, чтоб наградной лист писал, и включим в первый же список.

— Ладно. Никитину ты, что ли, скажешь?

— Могу я сказать.

— Пойдем в штаб, уже опаздываем против назначенного.

— А ты опоздай раз в жизни! Сделай Бойко такой праздник. Он же любит, чтоб все в ажуре! А у него сейчас, как на грех, не в ажуре — последнего донесения ждет, чтоб все подбить, — с Кирпичниковым связь порвалась. Понтонеры стали в темноте со своим хозяйством передвигаться и где-то зацепились. Сейчас вкруговую дублируют.

— Это плохо, — сказал Серпилин.

— От Бойко уже всем и каждому досталось; можем не добавлять, — усмехнулся Захаров. — А как тут у вас с начальством было — все тихо?

— Почти. — Серпилин рассказал, как было дело с артполком из резерва Главного командования.

— Это еще хорошо, — обрадовался Захаров, узнав, что Батюк позвонил Серпилину о своем согласии. — Быстро превозмог себя. Раньше у него на это больше времени уходило. Ну, а как Львов? Котлетками своими угощал?

— Сегодня нет. Наоборот, сам коньяку выпил.

— Все же, значит, не мы одни волнуемся, и у него тоже душа болит. Только черт ее знает, где она у него есть, в каком-то не в том месте, как у всех людей: никак ее не ущупаешь. Откровенно говоря, бегал от него сегодня, прятался в войсках. Настроение такое: чистое белье надеть — и в бой! Не хотел, чтоб испортили.

Когда Серпилин услышал это, его вдруг охватило порой отодвигаемое куда-то в сторону и им и другими военными людьми ощущение великости предстоящего им дела. И не военной его великости, которую они чувствовали даже за всеми мелочами и подробностями подготовки. О военной великости своего дела они помнили. А это была другая великость, еще более великая — человеческая, напоминавшая, что у них впереди не просто война, а когда-то оставленная ими земля и оставленные на ней люди.