Жорж Роденбах - Выше жизни

Он опять подумал о Годеливе. Настало время уничтожить ее письма, последнее воспоминание, сохранившиеся реликвии, точно саше утешений, сохраненное до этих пор. Он перечел их, вспомнил прошлое, ощутил отголоски прежних поцелуев, призрачный запах засушенных цветов, следы слез, — всю эту печаль, заключавшуюся в старых письмах, чернила которых побледнели и, кажется, сами возвращаются к небытию. Затем он разорвал их, сжег.

Теперь ничто более не соединяло его с жизнью…

Раз нужно было умереть, это не должно было вызвать никакого скандала. Прежде всего, — невидимая смерть, которая казались бы исчезновением! Если бы можно было сделать, чтобы его труп не был найден! Разве башня не являлась самым удобным для этого местом? Он теперь вполне ясно понял, почему, когда ему отдали ключ от нее, в день состязания, у него было ощущение, что он взял в руку ключ от своей гробницы. Его душа уже знала. Его душа вздрогнула из-за предзнаменования, создавшего непоправимое. С «этой минуты, конечно, его судьба была решена! Башня с самого начала становилась гробницей, где он мог действовать несколько дней своей жизни, перед великим отдыхом.

Итак, прежде всего умереть там; затем подыскать подходящее средство. Не надо крови ни огнестрельного оружия, ни ножа! Веревка сделает свое дело тихо и вернее. Жорис нашел одну, спокойно осмотрел ее, попробовал ее прочность, положил в карман, чтобы избежать на другой день, на заре, колебаний или новой борьбы с самим собою.

Твердо решившись, он ждал появления дня, терпеливо и уверенно, уже немного отомщенный, довольный тем, что завещал угрызения совести Барбаре, городу; в особенности счастливый тем, что умрет в башне, которая вследствие этого будет распространять в будущем, в знак упрека, более мрачную тень, — точно тень гробницы, — на серую площадь.

Заря занималась, колебалась, охватила небо, зеленоватое и печальное. Как только стало светло, Борлют вышел из дома, боясь, чтоб его не услышали и не удержали, твердый в своем решении. Башня сейчас же показалась перед ним, неумолимая башня, которая виднеется в конце всех улиц. Башня ждала, звала его. Борлют не искал никакого обхода. Он пошел даже самым прямым путем. Он миновал набережную, мост. Брюгге еще спал. Все было пусто, заперто, безмолвно, дрожало от дождливой ночи. Меланхолия пустынного города на заре! Можно было подумать об эпидемии, от которой все жители бежали. Приходила мысль о смерти.

Борлют шел вперед. Он ничем более не интересовался, даже городом, который он любил так сильно. Он прошел через него, уже равнодушный к нему, как к стране, которую мы покидаем навсегда. Он ни на что не взглянул, ни на фасады, ни на башни, ни на отражения в воде, ни на древние выцветшие крыши.

Не странно ли, что так быстро можно пресытиться всем? Как жизнь кажется ничтожна, когда приближается смерть!

Дойдя до башни, он вошел в нее вместе с зарей, багровый, как она. Лестница вздрогнула. Свет спускался перед человеком, который шел наверх. Это была как бы встреча, последняя борьба тени с светом. Борлют поднимался. С каждой новой ступенькой он, казалось, немного расставался с жизнью, начинал уже умирать. Он не думал более ни о чем: ни о Барбаре, ни о городе, ни о самом себе. Он помнил только о своем «деле».

Между тем восхождение показалось ему длинным. Ледяной холод царил в башне. Запах плесени от стен чувствовался еще сильнее. Ему казалось, что это было кладбище. Был слышен шум от полета летучих мышей, натыкавшихся в темноте на потолок. Вокруг Борлюта быстро скользили животные, блуждающие только ночью, возвращающиеся в какую-нибудь темную дыру. Целая тайная и кишащая жизнь распространялась, летала, окружала Борлюта, как будто он уже ощущал смерть.

Страх пробежал у него по коже, ясно ощутимый, как прикосновение. Его тело вздрогнуло; между тем его мысль оставалась решительной и спокойной. Инстинкт пробуждался, протестовал, скорее лавировал, не подвергая сомнению ни событий, ни окончательных поводов. Его искусство состоит в том, чтобы обсуждать только материальный факт, который можно совершить или не совершить, но исключительно — из физических мотивов. Обычная хитрость! Инстинкт, который заставляет колебаться безнадежно отчаявшегося человека на берегу канала из отвращения к слишком холодной воде и который в этом случае внушал ужас к сырым переходам на пути к пиршеству смерти.

Борлют вздрогнул. Он ощутил минуту физической слабости, нот агонии Гефсиманского сада. Охваченный сильной тревогой, он остановился. Но лестница быстро поворачивала, не жалея его, не предоставляя никакой отсрочки, и сейчас же увлекла его в свои короткие спирали. Борлют продолжал идти, не изменяя своему решению, но колеблясь в своем теле. Еще немного, — и он споткнулся. Несмотря на большую привычку к ступеням, на которые он входил почти машинально, как будто шел по ровному месту, он должен был прибегнуть к помощи веревки, заменяющей перила и привязанной к столбу лестницы, как змея, обвившаяся вокруг дерева. Злой искуситель! Веревка, действительно, снова искушала его, предполагая, что он колеблется. Разве не ее он избрал орудием своей смерти? Теперь, ухватившись за веревку, он как бы снова отдался своей идее, покинутой им на одно мгновение и быстро опять воспринятой. Его руки ослабели, отстранились… Они отталкивали ужасное прикосновение… Но лестница быстро поворачивалась; мрак становился все гуще. Надо было все же прибегнуть к веревке. Она снова показывалась, настаивала…