Жорж Роденбах - Выше жизни

Барбара показалась, взбешенная, наверху лестницы. Жо-рис, чтобы избежать сцены в присутствии прислуги, вошел в одну из комнат нижнего этажа. Везде были рассыпаны камни, куски стекла. Бросали даже сор. Барбара вошла в комнату. Ее очень красные губы казались раною, как будто ей попали камнем в лицо и оно истекало кровью. Ее волосы были растрепаны по спине, как сильная волна.

— Видишь, что делают с нами. Это — твоя вина. Ты вел себя, как сумасшедший.

Жорис понял ее состояние, расстройство нервов, ужасный, сильный гнев, который угрожал ему. Он мог удержаться, пытался скрыться, уйти в дверь. Она, еще оолее взбешенная его молчанием, происходившим только от равнодушия и непоправимого презрения, бросилась к нему, схватила его за руки, крикнула ему в лицо:

— С меня довольно! Я убью тебя!

Жорис уже раз слышал это ужасное слово. Выведенный из терпения, он вырвался из ее рук, оттолкнул ее, грубо обращаясь с нею. Тогда она точно обезумела, подняла настоящий вой. Посыпались оскорбления, точно дождь камней. Можно было бы сказать, что она хочет теперь, на самом деле, побить его словами, после того как толпа заочно побивала его камнями.

Жорис удалился в свою комнату. Везде был тот же вид разрушения. Через каждое окно что-нибудь было брошено. Он подумал о подобном же зрелище, уже знакомом ему, вспомнил комнату, где произошла ссора, когда Барбара открыла измену Годеливы, разбила тоже зеркало и мебель, — ту комнату, куда больше никто не входил, и которая осталась в том нее виде, точно комната умершего… Все комнаты были теперь похожи на ту. Может быть, зло было заразительно. Несчастье одной комнаты породило несчастье других. Теперь все они были комнатами умерших. Они все умерли. Весь дом казался мертвым. Борлюту тоже захотелось умереть.

Ему казалось, что он получил предупреждение вещей. Он сейчас же почувствовал, что решился, без всякого отступления.

Сама смерть делала ему знак, пришла к нему в дом. Камни попались ему навстречу, — смертельные камни… В конце концов, толпа приговорила его к смерти. Он мужественно согласился на это. В особенности, — без всякого промедления! Он был готов и мог отдаться смерти на другой день, на заре. Он не хотел более видеть при свете солнца свой дом, профанированный и как бы разрушенный, все эти разбитые зеркала, передававшие из комнаты в комнату дурное предзнаменование; не хотел снова видеться с Барбарой, которая превысила меру своего голоса и раздражения, накидываясь на него на этот раз с самыми оскорбительными обидами и угрозами.

В эту минуту он услышал, как она, над его головой, в верхнем этаже, складывала вещи, опорожняла шкапы, снова принималась за свои мнимые приготовления к отъезду, как это случалось всегда, после каждой сцены.

Жорис слушал шум через потолок, ходил по своей комнате и, не владея собою, начал разговаривать вслух:

— Я уеду первый, туда, откуда не возвращаются! Я устал до изнеможения. Я больше не могу! Завтра снова наступит ужасный день: новые сцены с Барбарой пли ее исчезновение неизвестно куда, точно в состоянии невменяемости; везде полный беспорядок, камни, недостойные оскорбления; неприятности, полицейские и судебные формальности; кругом — лишь смех города, когда все узнают. Нет! Я не чувствую в себе сил пережить еще такой день, ни за что! Я умру раньше этого.

Жорис рассуждал, снова сделался очень спокойным… Он даже удивлялся своему решению, такому определенному и быстрому. Конечно, он давно носил его в своей душе* В течение всех этих последних двух недель он слишком освоился со смертью, поднимаясь на башню. Это было словно внушение, предчувствие, уже как бы тень на нем — от цели, к которой он приближался! Теперь он должен был достичь ее. Каким спокойным внезапно почувствовал он себя, как только решился! Люди переживают заранее ту участь, которую они избрали. Они становятся уже тем, чем будут.

Жорис сроднился с отрадою смерти. Он вспомнил свою жизнь. Он вспомнил о далеких вещах, эпизодах детства, о ласках матери, некоторых подробностях, которые проносятся в нашем уме, точно молния, в минуту смерти, завершают наши дни. Он подумал также о Годеливе, единственной, немного розовой заре его жизни; пережил нежное начало их любви, их тайный брак в церкви.

Церковь! Вдруг он вспомнил о Боге. Бог появился ему, ставший как бы его собеседником, свидетелем, почти его судьей. /Борис защищался. Он верил в Бога. Но в возвышенного Бога, не в Бога простых люден, запрещающего им убивать себя, потому что они делали бы это безрассудно, но в Бога, как Вечный Разум, Который понял бы все. Он молился, смирил свой дух, вспомнил забытые молитвы, немного рассеявшуюся мозаику, которую он снова соединил в одно целое.