Жорж Роденбах - Выше жизни

Борлют все более и более блуждал без дела. Он не знал, куда пойти, так как ему нечего было делать, и он не имел сил решиться на что-нибудь, почувствовать желание. Он грустил от вновь начатой жизни, точно воскресший Лазарь, еще обернутый в саван. Его шаги запутывались. Он спотыкался на мостовой, точно он ходил по неровной поверхности кладбища. Спускаясь с башни, он, действительно, продолжил ходить, окруженный смертью.

Неожиданно город украсился флагами. Из столицы пришли телеграммы, возвещавшие о том, что палата, наконец, приняла проект морского порта. Не было более надежд, возможных отсрочек. Необходимые миллионы были вотированы. Разрушительная работа могла начаться.

Сейчас же на улицах стало заметно оживление, все приняло праздничный, воскресный вид, радость распространилась среди толпы, бессознательно счастливой оттого, что царство Красоты кончилось.

Надо было радоваться всенародно, отблагодарить власти внушительною демонстрацией). Объявление, подписанное бургомистром н членами городского совета, было сейчас же наклеено, приглашая к вечеру все городские общества к устройству обширного шествия с музыкою и факелами, а все население к украшению домов флагами и фонариками.

Сборище было назначено на большой площади в восемь часов.

Борлюта известили, что он должен будет играть в тот же час. Колокол Победы, висевший в нижнем этаже башни, должен был звонить все время, не переставая оглашать воздух своими героическими звуками. Игра колоколов должна была тоже продолжаться все время, точно концерт, сопровождающий шествие.

Борлют сначала почувствовал негодование и отчаяние: решительно он был побежден; его усилия, его долгая борьба не привели ни к чему: в парламенте, где царит только узкая политика, никто не говорил во имя искусства, избирательные интересы одержали верх, и все погибло. Брюгге, в конце концов, отрекся от своей славы мертвого города. Теперь от Борлюта, удрученного всем этим, требовали, чтобы он радовался, присоединился к веселью ослепленного народа. Борлют думал отказаться, скорее выйти в отставку, чем подняться на башню, сидеть за клавишами в течение целых часов и заставить весело щебетать благородные колокола, в то время как он вместе с ними будет носить траур в глубине души.

Но он опасался упреков Барбары, предчувствуя будущие неприятности, когда у него не будет уже прибежища в башне, дортуарах колоколов, где он мог усыплять свои страдания.

К определенному часу он поднялся на башню. В первый раз он поднимался туда вечером. Сторож крытого рынка дал ему фонарь, и он начал подниматься. Ощущение было еще более странным, чем днем. При дневном свете он так привык подниматься, что делал это почти машинально, увлекаемый, точно тихим ветром, извилистою лестницею. Теперь ночной мрак вместе с мраком башни делал его еще сильнее. Не чувствовалось в конце просвета, показывавшегося через амбразуру или трещины в стене. Борлют спотыкался, прибегал к помощи веревки, которая заменяет перила, висит, немного двигаясь, привязанная к столбу, как змея, обвивающаяся вокруг ствола дерева. Огонь из фонаря освещал стены. Можно было бы подумать, что местами виднелись пятна крови. Летучие мыши скрывались, привыкнув всегда жить в темноте и представляя себе этот свет молнией, вошедшей в башню и в их глаза. Царила неопределенность, свойственная полумраку. Борлют видел, что впереди идет его тень, затем сейчас же следует за ним, переменяет место, поднимается на стены, уничтожается на вогнутом потолке. Его тень казалась безумной. Продолжал ли он сам сознательно свое восхождение? Действительность напомнила ему о себе. В то время, как он приближался к площадке, по лестнице пронесся, точно журчание воды, прорвавшей шлюз, говор толпы, собравшейся на площади. Борлют вспомнил такой же говор, слышанный им в день публичного состязания, когда он одержал победу. В тот день он заставил толпу преклониться перед его душой. Он заставил ее понять искусство, меланхолию, прошлое, героизм.

Он преобразил ее! Он соединился с нею. Теперь она хотела жить в нем, передать ему, в свою очередь, свою душу, т. е. невежество, тривиальность, жестокость.

Большая площадь была уже полна народа. Шествие устанавливалось, хотело двинуться. Смесь музыки, цветов, факелов, знамен… Певческие общества, кружки любителей спорта, политические ассоциации, лига морского порта, — все общества расположились одно за другим, с украшениями, кокардами или нарукавниками, какою-нибудь общею эмблемою, чтобы можно было отличить каждую группу. Самые странные выдумки процветали. Члены Общества св. Христофора одели светящиеся шапочки, из которых каждая представляла собою букву, с целью образовать хронограмму праздника. Члены гимнастических обществ надели свои безобразные, точно купальные костюмы, блузы, несли палки, смешное оружие, которое они держали прямо, идя шагом. Общество велосипедистов следовало за ними, украсив велосипеды венецианскими фонариками, причем некоторые были превращены в лодки, олицетворяя будущие корабли и процветание порта. Вся вульгарность, посредственное воображение толпы проявлялись в этом случае!