Александр Хьелланн - Яд

Это восклицание матери еще в большей степени заставило Абрахама переполошиться. В самом деле, теперь в школе обращались с ним как с опасным преступником — мягко и кротко беседовали, как бы желая этим остеречь его от еще более тяжких поступков. Даже сам адъюнкт Олбом был подчеркнуто приветлив. И эта его приветливость почему-то заставляла Абрахама дрожать от волнения.

Школьные товарищи сначала восхваляли Абрахама за его доблестный поступок, однако предсказывали ему ужасные наказания. А так как никаких наказаний не последовало, то школьники пришли к мысли, что не так уж опасно проявлять доблесть, будучи сыном профессора Левдала.

Однако Абрахам сам жаждал хоть какого-нибудь наказания вместо тупой торжественности и непонятного дружелюбия, с какими он теперь повседневно сталкивался. Подросток был по-прежнему напуган и даже замкнут в себе, считая, что он и в самом деле подонок общества, которого, по всей видимости, ушлют в какое-нибудь дальнее учебное заведение.

Его лучший приятель — маленький Мариус — был тяжело болен. У него оказался менингит. И добрейший ректор, крайне огорченный этим, чуть ли не каждый день навещал своего маленького профессора-латиниста.

На уроках же ректор неприветливо посматривал на Абрахама. Перед ним всякий раз возникала та возмутительная сцена, которая говорила о безграничной дерзости молодого Левдала. Эта дерзость почему-то теперь переплеталась в уме ректора с несчастной болезнью маленького Мариуса. И ректору в конце концов стало казаться, что в тяжкой болезни Мариуса повинен Абрахам. По этой причине ректор, видя Абрахама, невольно хмурился и никогда не обращался к нему с какими-либо вопросами.

Между тем профессор Левдал втайне наблюдал за своим сыном. Воспитательный метод, который отец избрал, согласовав его со школой, оказался вполне действенным. Теперь Абрахам, возвращаясь из школы, старался всякий раз бесшумно проскользнуть домой. Мальчик по-прежнему был напуган и потрясен. Отец от всего сердца жалел его, однако старался выдержать характер и не проявить мягкость раньше положенного времени.

Но вот однажды отец счел нужным сказать Абрахаму:

— Ну, теперь давай обсудим дело. Мы, то есть твои родители и школа, пришли к нижеследующему решению: хотим попробовать сделать из тебя порядочного и полезного человека, и поэтому ты можешь по-прежнему оставаться в школе и дома.

Абрахам бросился к отцу и громко зарыдал. Еще бы: мальчик был вконец запуган неопределенностью и всякий день, мучаясь в постели от бессонницы, ожидал, что его отошлют куда-нибудь к чужим людям. И вот теперь, когда отец объявил сыну, что ему разрешено остаться дома, — такая отцовская милость показалась Абрахаму ошеломляющей.

Выдержав некоторую паузу, чтобы еще более укрепить впечатление от сказанного, профессор добавил:

— Теперь я полагаю, что ты, с божьей помощью, уже не причинишь нам тяжких огорчений.

Нет, конечно Абрахам никогда более не доставит своему отцу огорчений и никогда не станет проявлять непокорность.

Мальчик чувствовал себя разбитым, даже раздавленным. И теперь был благодарен отцу за его мягкий тон и за его прощение.

В маленьких комнатах фру Готтвалл было печально и тихо. Колокольчик у двери, замотанный тряпкой, молчал. Нанятая девушка управляла всеми делами магазина.

Болезнь маленького Мариуса протекала в тяжелой форме. Доктор со всей прямотой сказал профессору Левдалу, что лучшим уделом для маленького Мариуса была бы смерть, ибо полный рассудок уже не вернется к мальчику.

Конечно, фру Готтвалл не знала об этих словах доктора, и она каждую минуту тихо твердила: «Он не должен умереть, не должен умереть…»

В самом деле, она так много страдала, и только одно утешение осталось в ее жизни — Мариус. И вдруг потерять его — нет, это было бы невыносимо, немыслимо!

Маленький Мариус лежал в постели в сильном жару, с полузакрытыми глазами. Пальцы его рук то и дело дотрагивались до простыней, из которых он судорожно пытался устроить крысу. Губы Мариуса не переставая шептали латинские склонения и глаголы. Бедный мозг мальчика был совершенно забит и опутан учебником Мадвига, по страницам которого школьник брел теперь ощупью, в темноте.

Стояли чудесные светлые весенние дни, как бы созданные для радостей и надежд. Отчаяние фру Готтвалл по временам сменялось надеждами. Она пыталась убедить себя, будто в состоянии больного наступило улучшение.

Но вот однажды вечером фру Готтвалл со всей ясностью поняла, что дело идет к концу. Маленький Мариус бредил теперь все более несвязно и все более торопливо.