Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

«Да, скоро я буду и вправду чист», – подумал он. Раненый глаз задергался, фигура Костанцы, прижимающей руки к сердцу, расплылась, и повозка выехала из ворот.

Мулы повернули к морю. Караваджо оглянулся на берег залива, вдалеке сливающийся с туманным зеленым Посиллипо. На воде играли теплые золотистые блики. Теперь его судьба зависит только от моря.

У подножия холма возчик хотел было повернуть к Святой Лючии и порту, но Караваджо перехватил его руку: «Не туда».

Пожав плечами, возчик дернул поводья и вновь повернул в гору. Они проехали за дворцом Стильяно, по краю Испанского квартала. Караваджо указал возчику на калитку в длинном гладком фасаде. Он открыл ее и прошел через залитый солнцем мандариновый и лимонный сад, мурлыча старую болонскую песню: «Ты звезда на небесах, смертным женам не чета…» На той стороне двора его ждали у стены часовни четверо вооруженных людей с суровыми нахмуренными лицами. Над ними едва колыхался в неподвижном влажном воздухе красный флаг, украшенный белым крестом ордена мальтийских рыцарей.

Вернувшись к себе в кабинет, Костанца села за письмо великому магистру. Она известила его, что Караваджо вернулся в Рим под покровительство дель Монте и продолжит работать для Шипионе. Она хотела сообщить магистру, хранящему ключи к свободе Фабрицио, что отныне у нее есть в папской свите влиятельный союзник и теперь ее сын должен покинуть темницу. «Смиренно кланяюсь и молю Бога даровать вам всяческое счастье, – закончила она письмо. – Писано в Неаполе 18 июля 1610 года».

На той стороне залива поднимались к угрожающему кратеру пологие склоны Везувия. Играющее на волнах солнце било так ярко, что она почувствовала себя северянкой, чуждой этому безумию яркого, многолюдного юга. В далеком городке Караваджо, где она после замужества прожила много лет, чуть ли не круглый год стояла туманная, дождливая погода. С улицы до нее доносилась быстрая, резкая неаполитанская речь, навевая тоску по дому.

Костанца прошла по лоджии бельэтажа и спустилась по парадной лестнице. Теперь, когда ее любимый художник уехал, она не могла не зайти в его мастерскую. Маркиза вспоминала те дни, когда была молодой матерью, а Микеле с Фабрицио оживляли ее холодный дворец – тогда ее мужеще не разлучил их.

В подвальном этаже пахло красками: воздух еще хранилпамять о работе живописца – приятный запах льняногомасла. Хоть он и уехал в Рим, оставив мастерскую, здесьчувствовалось его присутствие.

В мастерской было темно, но не пусто. По пути к окну Костанца наткнулась на столик. Он перевернулся, и кисти со стуком разлетелись по каменному полу. Встав на ступень под окном, она распахнула ставни. Холст на мольберте так и зажегся красками на свету: «Магдалина». Но ведь Караваджо должен был отвезти картину кардиналу Шипионе! Костанца шагнула ближе. Она узнала черты написанной им женщины, хотя никогда ее не встречала. Слишком часто на холстах Караваджо она видела эти строгие брови, прямой нос и нежный рот. Но он никогда не оставил бы портрет Лены. Она огляделась: по мастерской были в беспорядке разбросаны краски, кисти, палитры, зеркала, мечи, латы и драпировки.

Она потянулась к другому окну и с усилием открыла ставню. Ей стало трудно дышать: неужели Микеле ее обманул? Свет из окна упал на другой холст – «Давид с головой Голиафа», над которым он работал прошлым вечером. Костанца ахнула, прижав руку к груди, как будто стала свидетельницей убийства. В огромной голове библейского великана узнала она искаженные страданием черты художника. Кровь струилась из рассеченной шеи Караваджо, глаза были открыты, губы точно силились произнести последнее слово.

Костанца, дрожа, упала перед картиной на колени. Нет, она не ошибалась. У мальчика тоже было лицо Караваджо. Себя, юного и невинного, он написал в роли полного скорби палача – того, кто казнит выросшего и приговоренного к смерти убийцу. Она устремила полный ужаса взгляд на рот Голиафа, на ворочающийся в нем язык. Гигант говорил даже после казни, в этом она не сомневалась.

На лезвии сабли виднелись буквы. Склонившись к полотну, она увидела девиз монахов-августинцев: «Humilitas occidit superbiam». Смирение убивает гордыню. Значит ли это, что именно гордыня привела Караваджо к греху – и ради ее истребления, он сам должен быть предан смерти, подобно Голиафу?

Она услышала скрип колес въезжающей на двор повозки и мужской голос. По лестнице застучали спускающиеся шаги. Костанца, пошатнувшись, оперлась о стену.