Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

– Я видел тебя полумертвой, – сказал он. – Это ведь я был виноват в том, что те чертовки Томассони на тебя набросились. Любовь ко мне поставила тебя на порог смерти. Люди говорят, что я головорез, что рано или поздно я обязательно кого-нибудь убью. Но тогда мне хотелось защитить тебя от всех опасностей в жизни.

– Ты о чем?

– Рануччо меня ненавидит. Он что угодно сделает, чтобы принести мне боль.

– У смерти много обличий, Микеле. Разве нельзя надеяться получить хоть немного любви, пока смерть не пришла?

Он упал на колени, обнял Лену за талию и склонил голову к ней на колени. Дыхание с хрипом вырывалось у него из груди, будто он только что вынырнул из воды.

Доменико тоже уткнулся головой в ее колени и, улыбаясь, обнял Караваджо за плечи своей тонкой ручкой.

Он писал с них Святое семейство. Его Мадонна – Лена с подоткнутыми, как для домашней работы, юбками – наклонилась вперед, поддерживая Доменико. Босую ногу она поставила на голову змеи, показывая ребенку, что ее следует убить. Обнаженный мальчик изображал Христа, корчившаяся на полу змея символизировала зло. Рядом с ними Караваджо поставил мать Лены: святая Анна, бабушка Спасителя, с одобрением смотрит на уничтожение порока.

Когда Караваджо писал Лену в образе умершей Богородицы, он руководствовался представлениями о ней как о шлюхе. «Наверное, я поступил так потому, – размышлял он, – что даже не подозревал, что к женщине можно относиться иначе». Теперь все изменилось. Любовь очистила и обновила его. Что бы ни делала Лена, все доставляло ему радость.

Никогда еще он не был так счастлив и так свободен. С семьей Антоньетти, которую он полюбил всем сердцем, в его мастерскую пришла новая жизнь. Художника восхищало, как Лена, не догадываясь, что он наблюдает за ней, играет с мальчиком. Ему нравилось смотреть на Доменико, который завороженно заглядывал в каждое зеркало в мастерской; нравилось сознавать, что старуха искренне гордится его талантом – ведь он был избранником ее дочери. Это чувство безмятежного счастья как будто переливалось в краски и сообщалось кистям, которыми он работал. Оттого каждая складка женских одежд на холсте обретала живую достоверность. Порой он ловил себя на мысли, что ему хочется войти в собственную картину, зная, что Мадонна встретит его лаской. За свою жизнь он наделал немало зла, но Дева позволит ему приникнуть головой к своей груди, как позволяла Лена.

Караваджо редко отдыхал и почти не выходил из дома, что нимало его не огорчало. Онорио приносил новости: на улицах неспокойно, перед дворцами собираются толпы драчунов: осыпают друг друга оскорблениями и швыряются камнями. Вражда между семействами Фарнезе и Колонна не утихала, и папа лавировал между обоими кланами. Каждое утро в сточных канавах находили объеденные собаками трупы.

– Лично я за всеми этими сварами наблюдаю со стороны, – заявил как-то раз Онорио, явившись с подробностями очередной уличной потасовки.

– Это на тебя не похоже, – отозвался Караваджо, глянув на приятеля вниз со стремянки. Он выписывал тускло-зеленый, как патина на меди, потолок над головой Мадонны.

– Ну, бывает, конечно… Напросится какой-нибудь болван, чтобы ему череп раскроили, – отчего ж не поспособствовать? Но обычно не ввязываюсь – без тебя мне драки не в радость.

Стыд, терзавший Караваджо после каждого приступа гнева, Онорио был неведом. Свои вспышки ярости он воспринимал как нечто естественное и легко с ними мирился. Да, он далек от образца добродетели, но разве окружающий мир намного лучше? Вот и приходится приспосабливаться. Тех, кто верил, что жизнь может быть устроена иначе, и не давал ходу собственной злобе, он считал дураками, приносящими себя в жертву ради заведомо недостижимой цели.

Онорио глотнул вина и покачал в пальцах бокал:

– Ни одна заварушка не обходится без Рануччо.

Караваджо зажал кисть зубами и растушевал краску пальцем.

– Да что ты говоришь?

– Он спрашивал насчет тебя.

– Передавай привет.

– Ага. Скажу ему пару ласковых. От тебя.

Караваджо поклонился:

– Ты слишком добр.

– Он так и не забыл, что ты задолжал ему десять скудо, – Онорио подлил себе вина. – Да и про вашу дуэль во дворце Фарнезе часто вспоминает.

Караваджо спустился с лестницы. «Я тоже ничего не забыл. И память о прошлом особенно мучительна для меня теперь, когда мне есть что терять». Художник кивнул на картину:

– Что скажешь?