Миро Гавран - Юдифь

Вся Ветилуя только и говорила о том, как торопится, вникая тем не менее во все мелочи, Манассия с постройкой великолепных покоев, которые должны были стать нашим общим домом.

И те, кто их видел, и те, кто только слышал от строивших и украшавших наш дом, как он будет выглядеть изнутри, пересказывали друг другу подробности и добавляли при этом, что дом похож на королевский дворец и что счастлива будет женщина, которая станет его хозяйкой.

О Господи, ты свидетель, что в те дни я была бы гораздо счастливее, если бы простой пастух, но кроткого нрава и с лицом добрым и спокойным, ввел меня в свою хижину, и я служила бы ему охотнее и чувствовала себя в роли пастушки лучше, чем в роли хозяйки дома Манассии.

Тогда я поняла, что люди, завидуя другим, сами того не зная, часто завидуют чужому горю.

Поняла я и то, что завидовать бессмысленно, потому что у каждой вещи, кроме привлекательной стороны, всегда есть изнанка, недоступная поверхностному взгляду и часто неприглядная, порождающая беду.

Не буду больше описывать дни жуткого страха и тягостных ощущений, которые предшествовали свадьбе. Не буду писать и о свадьбе, восхитившей весь город, о знатных гостях, которые своим присутствием оказали честь моей семье и семье Манассии, о подарках и яствах, приготовленных поварами из дальних стран. Я не притронулась к этим блюдам, как не в состоянии была и оценить затуманенным взглядом украшения с драгоценными камнями и прочие подарки. Все это промелькнуло как страшный сон, от которого в памяти осталась только первая ночь, когда я перестала быть девственницей.

Лоно мое начинает болеть при одном воспоминании о той ночи, когда огромный, толстый, захмелевший Манассия набросился на меня, как охотничий пес на загнанную дичь, раня мою душу и тело своей грубостью.

Он безжалостно унизил меня, раздев и заставив показать свое тело при свете ярко горевших свечей.

В упоении сладострастия, полупьяный, он не заметил ни слез, ни безгласной мольбы пятнадцатилетней девочки-женщины утихомирить свои порывы и хоть одним утешительным словом нарушить мрачную тишину, в которой все это происходило.

Как я была беспомощна, как несчастна, как подавлена насилием, которому я не могла противостоять, в ужасе от сознания, что мои болезненные стоны только разжигают его страсть.

И я подумала: неужели это и значит быть женщиной? Неужели без этих страданий и унижений не может быть ни материнства, ни уважения Общины? Неужели моя мать и мать моей матери так же зачинали своих детей?

Или же мой муж — самый бесчувственный из всех мужчин, и в отношении к женщине отражается его крутой нрав, воспитанный привычкой к безраздельной власти над людьми и жесткими правилами торговли?

В последующие дни Манассия оставался все таким же ненасытным и таким же грубым, независимо от того, был он трезв или разогрет вином. Я все так же была для него не более чем огоньком, подогревавшим его собственный жар. Мне так и не удалось понять, что имела в виду одна из моих подруг, вышедшая замуж на месяц раньше меня: она потихоньку призналась мне, что ощущает в объятиях своего мужа восторг и наслаждение, не сравнимые ни с какими другими земными радостями.

Я же испытала радость лишь на девятый день после свадьбы, когда у меня начались крови и я, согласно Закону, стала нечистой на семь дней.

К счастью, Манассия оказался богобоязненным и никогда не добивался моей близости в эти дни.

Так и стали для меня самыми радостными дни, когда я получала возможность уединиться в своей комнате, чтобы предаться воспоминаниям о счастливых и беззаботных временах, когда я жила в родительском доме, окруженная всеобщей любовью.

В доме Манассии ко мне была приставлена личная служанка.

Звали ее Шуа.

Располагать личной служанкой было признаком знатности и богатства. Лишь десять богатейших женщин Ветилуи имели личных служанок, которые прислуживали только им и не выполняли другой работы по дому или по хозяйству.

Шуа была женщина молодая, но уже опытная. Муж ее погиб несколько лет назад, сопровождая купцов в Иерусалим.

На третий день пути они подверглись нападению разбойников, которые их ограбили и убили почти всех.

Только одному человеку из всего каравана удалось пережить это побоище. Он-то и сообщил осиротевшим женщинам печальную весть о том, что товары, принадлежавшие их мужьям, исчезли, а тела и души их остались лежать в пыли, так и не дождавшись священного обряда и благословения, необходимого для перехода в мир иной.