Мария Воронова - Сестра милосердия

— Она перед вами. Я закончила курсы машинописи и с радостью займусь вашей рукописью. Мне только нужно съездить домой, привезти машинку.

На следующий день стало ясно, что она не справляется. Константин Георгиевич стремительно слабел, он уже не мог вставать с постели. Элеонора очень переживала, что Воинов отказывается от пищи, и он, чтобы не огорчать ее, съел тарелку бульона. От этого сделалось только хуже, началась мучительная рвота.

Что же делать? Не кормить? Обречь Воинова на голодную смерть?

— Давайте пригласим хоть терапевта, — сказала она робко, — может быть, какие-то лекарства…

— О нет! К наркотикам я не пристрастился, если вы об этом. А слово «терапевт» состоит из двух греческих слов: терра — «земля» и пэо — «вгоняю». Я продержусь сколько мне положено, без того чтобы глотать всякую гадость. Давайте-ка лучше займемся делом.

Монография была готова примерно на две трети. Константин Георгиевич обработал и проанализировал фактический материал, написал обзор литературы, насколько возможно было ознакомиться со специальной литературой в суровые годы войны.

Ее дожидалось шесть толстых тетрадей с готовым текстом, между тем почерк Воинова обладал коварной особенностью: он был четок, красив, но очень неразборчив. Однако эти тетради могли подождать, сначала следовало заняться заключением и практическими рекомендациями, которые пока существовали только в голове Константина Георгиевича.

Он диктовал, она печатала черновик, а после правки делала четыре экземпляра набело.

Элеоноре было страшно. Казалось, только необходимость закончить книгу поддерживает в Воинове жизнь. Он будет жить, пока не поставит последнюю точку, а потом…

— Это очень важно, — сказал он перед тем, как приступить к работе, — хоть в этом труде не найдется оригинальных научных идей и изящных обобщений, мне очень важно передать свой опыт. Многие скажут, что это неправильно, что полостные операции только тормозят работу подвижных госпиталей, нарушают этапность и мешают движению частей. В некотором роде так и есть. Но солдат, поднимаясь в атаку, должен знать, что для спасения его жизни будет сделано все, что только возможно.

И Элеонора поняла, что надо отбросить суеверный страх. Пусть Константин Георгиевич узнает, что его труды не пропали даром…

Она позвонила Елизавете Ксаверьевне.

Вечером старая дева явилась лично.

Грозно выпрямившись, Шмидт уселась посреди комнаты на посылочном ящике.

— Вы вышли замуж, моя дорогая? — спросила она, поджав губы и не глядя в сторону Воинова. Он был одет, но смог только слегка приподняться на постели и сразу без сил упал на подушки.

Элеонора покачала головой.

— В таком случае это неприлично…

— Не льстите мне! — засмеялся Воинов, и Элеонора испугалась, что Елизавета Ксаверьевна сейчас обидится и уйдет, но старая дева вдруг издала сухой резкий смешок и посмотрела на них совсем другим взглядом.

— Вы хотите, чтобы я напечатала рукопись?

— Что вы, на это мы не смели надеяться, вы и так нарасхват! Мы хотели только попросить, чтобы вы поспрашивали в издательстве, если это удобно…

Елизавета Ксаверьевна жестом приказала Элеоноре замолчать.

— Возьмусь сама!

Она пролистала тетрадки, оценивая объем и примеряясь к почерку, бросила их в сумку и ушла, не тратясь на светские любезности.

Пока Элеонора провожала старую деву, та отругала ее за пассивность. Мол, нужно обязательно пригласить доктора, лучше всего профессора, и она может посодействовать благодаря своему положению в издательстве. Элеонора сдержанно поблагодарила.

Константин Георгиевич спешил, диктовал ей по несколько часов подряд и злился, когда Элеонора отвлекалась на хозяйственные дела. И такова была внутренняя сила этого человека, что она забывалась и, колотя по клавишам вслед его низкому глуховатому голосу, чувствовала себя почти счастливой. В эти минуты она не думала о том, что Воинов скоро покинет ее.

Но наступало время ухаживать за ним, Элеонора вставала из-за машинки, и чары рассеивались, снова наваливалась свинцовая безнадежность.

Сердце наполнялось тупой болью, такой мучительной, что Элеонора не сразу заметила, как Константин Георгиевич стыдится ее, и то, что ей приходится видеть его немощь, причиняет ему худшие страдания, чем физическая боль.

Это было неправильно, и Элеонора решилась:

— Константин Георгиевич, милый, ведь все могло быть наоборот! — воскликнула она. — Я могла бы тяжело заболеть, а вам бы пришлось ухаживать за мной. Неужели вы допускаете, что я могла бы подозревать вас в недостойных мыслях и стыдиться вашей заботы?