Мария Воронова - Сестра милосердия

— А вы… — Элеонора замялась, не зная, как спросить. — Вы один?

— Как перст. Но что мы все обо мне? Расскажите, как вы живете!

— Об этом мы еще успеем поговорить, — сказала Элеонора строго, — в первую очередь меня интересует ваше здоровье. Что говорят врачи?

В ответ Воинов только фыркнул.

— Это не шутки. Василий Петрович уехал домой, очевидно, ухаживать за вами буду я.

— Но я…

— Не спорьте! — она выпрямилась на ящике и почувствовала, как в бедро врезается гвоздик. — Вам сейчас нужна моя помощь. И чем скрупулезнее мы будем выполнять указания врачей, тем быстрее вы поправитесь и избавитесь от моей опеки.

Она говорила тем же строгим тоном, что и в полевом госпитале, и от этого казалось, будто они с Воиновым не расставались на много лет, будто не было этой тяжелой разлуки…

Константин Георгиевич приподнялся на постели и протянул ей руку. Она подала свою, с болью чувствуя, какой хрупкой стала эта сильная рука. Он внимательно посмотрел ей в глаза.

— Я умираю, Элеонора Сергеевна, — сказал Воинов просто, — и ничего с этим поделать уже нельзя.

Наверное, нужно было сказать что-то фальшиво-обнадеживающее, но Элеонора просто опустилась на колени, порывисто обняла Воинова и заплакала. Он гладил ее по волосам своей почти невесомой рукой.

Так они сидели, обнявшись, довольно долго, потом Элеонора взялась за работу. Она намыла комнату, особенно окно. Василий оставил небольшой запас продуктов, крупу и сухое молоко, и Элеонора сварила Воинову жидкую кашу.

Он съел немного только после упорных уговоров, заметив, что еда вызывает у него сильную тошноту, которую он не всегда может сдержать. Элеонора не слишком настаивала, понимая, что каша — это не та пища, что требуется истощенному человеку. Нужны яйца, куриные бульоны, свежее молоко, фрукты.

Потом она вышла познакомиться с ответственной квартиросъемщицей. Ею оказалась мрачная декадентка лет сорока, одетая во все черное. Она сидела в кухне и курила папиросу, заправленную в полуметровый мундштук. В ответ на робкую речь Элеоноры, что она хорошая знакомая Воинова и будет теперь при нем сиделкой, декадентка неожиданно взглянула на нее с симпатией и разрешила стирать не по расписанию, а хоть каждый день, если ванна свободна. Элеонора тут же воспользовалась этим предложением и очень смутила Константина Георгиевича.

— Вы все трудитесь и трудитесь, — проворчал он, — а я хотел побыть с вами, поговорить.

— Подождите, я вам еще надоем.

Элеонора нахмурилась, думая, что ей нужно будет принести в несовершенное хозяйство Воинова. И вдруг заметила, что на левом боку его гимнастерки расплылось влажное пятно.

— Что это?

— А, ничего такого. У меня там рана, я потом сам перевяжу.

— Позвольте мне.

Воинов покачал головой, но Элеонора настояла.

С ее помощью он снял гимнастерку и нижнюю рубаху. Как больно было смотреть на него, такого слабого, беззащитного! Межреберные промежутки запали настолько, что сквозь них, казалось, видно, как бьется сердце. В левом подреберье обнаружилась застарелая рана. Багровая от долгого воспаления, она сочилась гноем. Элеонора призвала на помощь всю свою аккуратность, даже легкое прикосновение к таким наболевшим ранам очень чувствительно.

— Я надеялся, вы избавите меня от этого унижения, — вдруг глухо сказал Константин Георгиевич, когда она помогла ему надеть рубашку.

— Простите, я не поняла.

— Я хотел, чтобы вы запомнили меня другим. Человеком. Мужчиной, наконец. А не гниющим куском плоти.

Был только один способ бороться с этим затруднением.

— Если посмотреть широко, то все мы, в сущности, такие куски плоти.

— Должен заметить, вы, Элеонора Сергеевна, очень аппетитный кусочек, — парировал Воинов с улыбкой.

Она тоже улыбнулась, хотя на душе скребли кошки.

Когда надежды нет, остается только смеяться, и грубоватые шутки поддержат его лучше слезливых страданий и истерик, но как же тяжело дается это спокойствие!

В хлопотах время пролетело быстро, они оглянуться не успели, как наступил поздний вечер. Элеонора собралась домой.

— Я приду завтра. Вы проснетесь, а я уже буду здесь.

— Главное, чтобы я еще был здесь, — хмыкнул Воинов. — Все, все, я пошутил! Идите спокойно, несколько недель у меня есть.

Она не спала всю ночь. На сердце лежала свинцовая тяжесть, серая безнадежность. Жизнь Элеоноры никогда не была особенно счастливой, но все прежние несчастья вдруг показались ей детскими обидами, мимолетными неприятностями рядом с нынешним горем. Особенно тяжело было то, что все пережитое раньше касалось только ее, и если она не могла ничего изменить, то своими чувствами и делами распоряжалась по собственному усмотрению. Она была хозяйкой своего горя раньше, а теперь — нет. Теперь она может только смотреть, как угасает ее друг, единственная родная душа. И все ее мастерство сиделки, самый лучший уход в конечном счете ничего не изменят…