Андрей Михалков-Кончаловский - Андрей Рублев

— Слава тебе, господи! — зло улыбается рябая баба.

Андрей встает с колен и направляется к лодкам. И снова они плывут вниз по реке. В тумане, мимо густых кустов, нависших над водой.

— Пораньше не мог прийти, что ли? — шепотом выговаривает Даниил Андрею. — Пока спали-то все?

— Нет, не мог, — отрезает Андрей.

Фома прислушивается к разговору.

— Твой грех, твоя совести твои молитвы… — бормочет Даниил, отвернувшись.

— А где ты был? — спрашивает Фома.

В это время в кустарнике, на берегу, неожиданно раздастся дружный вопль:

— Вот он! Здесь они! Сюда давай!

Из чащобы доносятся возгласы, треск сучьев, затем болезненный крик и хриплые от злобы мужские голоса.

— Тащи ее, голубушку! Там, там, по-над берегом!

Кусты на берегу кончается, и чернецы видят дружинников и монахов, которые выволакивают из зарослей извивающегося мужика и бабу в короткой рваной рубахе.

С любопытством и ужасом следят иконописцы из лодок.

— Зачем это их? — бледнея, спрашивает Сергей.

— За то, что богу единому не веруют, не чтут! Язычники проклятые… — скороговоркой отвечает баба.

— Да не! — возбужденно перебивает мирской. — Это ж вора схватили! Князя-то спалил! Искали вчера! Вон он!

Молодой на берегу выкручивают руки, и она тонко и жалобно кричит. Петр жмурится и бормочет молитву.

— Зачем это их?! — вопит Сергей.

— Не смотри, Сергей! Слышь! Не смотри! — кричит Андрей. — Глаза ему закройте! Закройте ему глаза!

Пойманному удается освободиться от навалившихся на него дружинников, и он шарахается через кусты в воду. Преследователи — за ним, бегут по колено в воде и, настигнув, вяжут его, захлебывающегося и окровавленного. Он мотает головой и, оскалившись, хрипит в ярости:

— Не будет жисти князю вашему, не бойсь! Не я, так другие!

Мужика выволакивают на берег.

Неожиданно рванувшись, он ударяет одного из дружинников ногой в живот и кидается на монахов, ведущих молодую. Оценив мгновение, баба бросается вперед, вырывается из цепких рук монаха, выскальзывает из железных объятий огромного мужика и прыгает в холодную, подернутую туманом воду.

— Лови ее! Ты что, сдурел?! — орут на берегу.

На мужика набрасываются сразу четверо, и теперь он стонет, почувствовав себя пойманным, кричит, стараясь вырваться:

— Марфа, плыви!!! Плыви-и-и!!! Марфа-а-а!!!

Баба, широко взмахивая руками, плывет в тумане по черной воде, распустив по течению светлые, как лен, волосы. Вслед ей летят камни, палки.

На берегу кто-то начинает торопливо раздеваться, но его останавливает трезвый окрик:

— Ты что? Она ж тебя утопит враз!

Петр сгребает в охапку непрерывно орущего Сергея и зажимает ему рот, успокаивая и приговаривая что-то на ухо.

Молодая плывет мимо лодки. Андрей смотрит на нее и не верит глазам: эта та самая, ночная, его стыд, его грех…

Она плывет быстро, не уставая, отфыркиваясь, как животное, и смотрит на него из воды пристальными серыми глазами. В зеленой воде ломается и струится ее крепкое молодое тело.

Андрей опускает глаза и шепчет молитву.

Над рекой несутся отчаянные вопли:

— Марфа-а-а!! Марфа! Плыви-и-и-и!

Марфа уплывает все дальше и дальше, и туман, поднимающийся с воды, прячет ее от преследователей.

Над Клязьмой встает солнце. Наступает день.

Тихо и прохладно под высокими сводами Успенского собора. В узкие окна видно яркое летнее небо и верхушки деревьев, которые в солнечном свете кажутся ослепительно белыми, а в тени — черными.

Внутренность храма чисто оштукатурена. Вдоль стен, почти до самого потолка, высятся леса. Лучи солнца жаркими косыми прямоугольниками ложатся на пол и нагревают щербатые плиты.

Иконописцы томятся от безделья. На краю деревянного ящика с известью, углубившись в затрепанный лицевой подлинник [5] Лицевой подлинник — свод иконописных правил, канонизированных церковью. (Прим. авторов.) , сидит Фома. Сергей примостился на лесах, свесив босые ноги и прислонившись щекой к шершавому стояку. Мирской мужик — Григорий — уселся у стены, подтянув к подбородку колени и положив на руки лохматую голову.

И только одни Петр работает. Он сосредоточенно шпаклюет одно и то же место, которое уже и без того идеально отшпаклевано, как, впрочем, и вся стена. Все молчат. В тишине раздаются звонкие шлепки известки и скрежет мастерка.

Фома обводит собор угрюмым взглядом и громко зовет:

— Алексей!

Григорий, которого можно было принять за спящего, поднимает голову. Слово гулко разносится, перебрасывается от одной стены к другой и глохнет в сонной духоте. Алексей не отвечает. Фома снова погружается в лицевой подлинник.