Андрей Михалков-Кончаловский: Андрей Рублев

Андрей шевелит губами и, нахмурившись, думает о годах, проведенных в Троице.

— А ведь в Москве живописцев и без нас видимо-невидимо. А, Даниил? — обращается к старшому Кирилл.

— Ничего, какую-нибудь подыщем работенку. А если мы им не нужны, так они нам понадобятся. Я тебе говорю, одного Грека Феофана посмотришь, на всю жизнь задумаешься.

— Все это, конечно, так, — улыбается Андрей, — да только грустно как-то… Обидно, что ли?

Громит гром, небо становится сумрачным, ливень барабанит по спинам путников. Подобрав набрякшие полы ряс, они бегут в сторону деревеньки, смутно виднеющейся сквозь плотную пелену дождя.

У крайней избы — пристройка, с плотно убитым глиняным полом и стеной, увешанной сбруей, косами и граблями.

У стены, прямо на сене и на занавоженной лавке, сидят несколько мужиков. На полу ведро с брагой и ковш. Мужики громко смеются, кричат, а по сараю мечется щуплый человечек с большой головой и, резко ударяя в бубен, пронзительным голосом поет песню про боярина, которому сбрили бороду, и о том, как жалко ему несчастного боярина, ставшего похожим на бабу и вынужденного от стыда прятаться по задам.

Темп песни нарастает, слова ее поначалу превращаются в скороговорку, а потом и вовсе теряют смысл и звучат, как наговор, но мужики не могут удержаться от хохота, потому что скоморох так смешно выпячивает живот и делает такие уморительные рожи, что смысл песни ясен и без слов. А танец все ускоряется, скоморох размахивает бубном, то ударяя им себя по коленям, то по лбу, то создавая им непрерывный нарастающий звон. Он скачет по сараю, и умирающие со смеху мужики, беленые стены с развешанными на них хомутами, уздечками и серпами, оконце, в котором мелькают проливные потоки дождя, трое монахов в дверях, сам скоморох в развевающейся рубахе, без устали извергающий столько звуков и веселья, — все сливается в отчаянную веселую карусель. Вот скоморох вскакивает на колени к мужику, оттуда на лавку, с лавки, перевернувшись в воздухе, падает на пол, хватает клок сена, цепляет его на голову и ползет, изображая под общий хохот умирающего от позора толстопузого боярина, вдруг перестает кричать, переходит на истерический шепоток и напряженное позвякивание бубном, свистнув, вскакивает, стягивает штаны под гомерический хохот невменяемых зрителей и показывает всем свой худой белый зад. Это кульминация. Наконец скоморох встает на руки, дрыгая ногами, истошно визжит по-поросячьи, но вдруг вздрагивает и падает на землю. Испуганно глядя на стоящих у входа иноков, он тяжело дышит, и капельки пота повисают на его длинном носу.

Все оборачиваются к дверям и замолкают.

Один из мужиков, очевидно хозяин, поднимается со своего места.

— Чего вам? — не сразу спрашивает он.

— Да вот, гроза… переждать, — говорит Даниил.

Хозяин молча выбирает из бороды крошки и переводит угрюмый взгляд со скомороха на примолкших мужиков, потом на монахов, стоящих у входа, с порослью дождевой капели за спиной.

— Да мы не помешаем… Вы празднуйте…

Хозяин улыбается и дерзко предлагает:

— Может, бражки выпьете? Смотри, вымокли как.

— Не пьем, — вежливо отвечает Кирилл. — Спасибо вам.

За дверью льет дождь, не переставая, выбивает в мутных лужах пузыри, которые медленно плывут по ветру.

Скоморох, распахнув дверь ударом ноги, выходит во двор, стягивает через голову рубаху и подставляет под дождь разгоряченное лицо.

Андрей долго глядит на его костлявую мальчишескую спину и с нетерпением ждет, когда тот обернется.

Наконец скоморох надевает рубаху и поднимается на крыльцо. Когда он входит в сарай, его трудно узнать: он словно постарел лет на десять, сутулится, смотрит вокруг безразлично и устало. Андрей встречается с ним глазами и понимает, что мыслями скоморох сейчас далеко-далеко и что он очень одинок на белом свете.

— Да-а… Бог дал попа, а черт скомороха, — бормочет Кирилл, встает и выходит из сарая.

Неожиданно раздается удар в стену и чей-то отчаянный крик. Андрей первым бросается к двери, распахивает ее, и все видят двух мужиков, дерущихся под проливным дождем. Один из них — с горлом, замотанным грязной холстиной, — с трудом встает на ноги, очевидно, после затрещины, другой же — рыжий детина — с остервенением выламывает из забора слегу и рычит:

— Я тебе покажу, сволочь смоленская, языком трепать!

— Да бабы и то над вами, москвичами, смеются! — выдергивая топор из колоды, огрызается смолянин.

— И моя, может, но кустам?!